В нескольких словах Розина рассказала о своем горе – все еще стоя на ступенях, под дождем, ибо пара слуг загораживала проход.

У Крепена от изумления отпала челюсть. Но Эрманс пробормотала не слишком разборчиво:

– Мьсе ище не показвался, маам Стефен. Горе-то, какое горе, это уш да! Но дел в том, што у него сьянс, прям сёння утром! Необычный сьянс, маам Стефен! Видите, жальзи гостиной закрыты? Видать, уже началося. Там у нас три медьюма.

В этот день оккультизм, над которым Розина обычно смеялась, вдруг показался ей страшным и действительно таинственным. Впрочем, еще больше ее переполняло возмущение.

– Но как-никак это же его сын! – воскликнула она.

– Тише! Тише! – прошипела Эрманс. – Не над’ так шметь – так мошна и все сорвать!

– Его сын! – повторила молодая женщина, сбавляя тон.

Эрманс подняла к небу бесцветные зрачки:

– Вы и сами знатьте, маам Стефен: у мьсе нет сына, котор’ был бы ему дорог! Есть тока спирьтисм!

Увы! Розина действительно прекрасно знала, что для Орлака-отца столоверчение представляет больший интерес, чем Стефен! Но она не могла подавить чувство ненависти к этой отвратительной женщине, которая всегда науськивала отца против сына и не делала ни малейшей попытки убедить старика проявить щедрость, помочь сыну деньгами или составить завещание.

Домработница уже встала перед Крепеном. Были видны ее руки, больше похожие на мужские ноги; и теперь она беспрестанно водила этими ручищами себе по ляжкам, словно боялась не обнаружить их на прежнем месте.

Крепен робко произнес, бросив на мегеру совещательный взгляд:

– Ты же знаешь, мсье де Крошан еще не спускался… Мадам Стефен могла бы подняться к нему…

– Скор’ встанет! Проста запаздывает! – возликовала Эрманс. – Желайте падняцца наверх, маам Стефен?.. Заодно скажете ему, штоб поспешил!.. Што ищё там делать, наверху-то?

Розина вознамерилась войти. Но Эрманс уже заметила грязь на ее ботинках и, преградив дородным телом вход, сказала:

– Пройдите по колидору! Так мьсе вас не услышит!

«Колидор» – это длинный и темный проход из соседнего дома. Этот дом тоже принадлежал Орлаку-отцу, и, чтобы у шевалье де Крошана был отдельный вход, он распорядился проделать там дверь. Оттуда лестница вела уже напрямую к третьему этажу особняка.

– Хорошо! – ответила Розина.

Если ее что-то и задело, вывело из себя, так это не подобное обращение, а безразличие слуг к Стефену. Как можно оставаться равнодушным сегодня, когда этот чудесный человек находится между жизнью и смертью?

И она немного смутилась при мысли о том, что сейчас окажется перед господином де Крошаном, этим вечным шутником, который, вероятно, еще ничего не знает и будет улыбаться доброй улыбкой лысого весельчака Наполеона III.

Он такой милый, мсье де Крошан! И не позволяет себе вольностей. Ни малейших.

А вот и он сам, стоит как вкопанный.

Как!.. Ни песен? Ни улыбок?.. А! В руке у него была газета, и в ней – крупный заголовок: «Монжеронская катастрофа».

– Так вы уже знаете? Такое несчастье, правда?..

– Что?.. Вы о чем? – вопросил шевалье, встрепенувшись.

– Вы еще не читали газету? Я имела в виду катастрофу под Монжероном…

– А, вот вы о чем, милочка!.. Нет. Только собирался прочесть… Но что с вами, господи?

Ну вот, снова придется рассказывать. Есть, конечно, люди, которые находят облегчение, даже своего рода удовольствие в том, чтобы воспроизводить раз за разом, все выразительнее и выразительнее, детали драматического события. Но Розина так далека от этого!

– Садитесь, дитя мое.

Повествование началось. Но рассказчица то и дело прерывалась: от необычности этой мастерской у нее постоянно перехватывало дыхание. Ей никогда не привыкнуть к «пляске смерти» этого скелета, который с позвякиванием дрыгает ногами всякий раз, когда открывается дверь. Никогда прежде эта штуковина, которую она обнаружила перед собой, когда обернулась, опускаясь на стул, так ее не смущала – сейчас Розина даже ее испугалась!

Читателю следует знать: в молодости мсье де Крошан подавал своему учителю, мэтру Бонна, самые радужные надежды, но к двадцати пяти годам новые тенденции живописи увлекли его на сомнительный путь.

Жаждущий оригинальности, влюбленный в таинственное великолепие света и цвета, молодой человек за несколько месяцев стал тем, кого наши отцы (безумцы!) называли тогда декадентом.

Прощайте, благопристойные и прибыльные портреты! Прощай, почти буржуазная жизнь, роскошная и привлекающая толпы покупателей мастерская! Прощайте, мелочные грезы (вот так-то!) о почетных наградах, официальных заказах и даже Институте Франции[12].

Родители, полагая его сумасшедшим, впали в отчаяние.

С одной стороны, они ошибались: семья была весьма состоятельной, их сын вполне мог жить на ренту в ожидании того дня, когда из-под его кисти выйдут революционные шедевры (как знать?).

С другой – были правы: после их кончины мсье де Крошан начал сорить деньгами с такой пылкой страстью, что вскоре сделался гол как сокол, оставшись теперь лишь со своим искусством и с одним-единственным другом.

Его искусство – в денежном выражении – практически ничего не стоило. В те годы любители картин не осмеливались рисковать, не говоря уж о торговцах.

Но вот его друг оказался весьма ценным. То был нотариус Эдуар Орлак, богатый человек и странный тип, привязавшийся к этому художнику, своему «шевалье», за его веселый нрав, бескорыстие, дерзкие идеи, но особенно за ту склонность, которая побуждала обоих к изучению потустороннего мира.

Вскоре после разорения мсье де Крошана господин Эдуар Орлак потерял свою молодую жену. Он так сильно ее любил, что взял в жены без приданого. Именно тогда он впервые и занялся столоверчением в надежде установить контакт с дорогой умершей. Именно тогда он попросил мсье де Крошана поселиться на третьем этаже его особняка, где тот устроил просторную мастерскую. Именно тогда, наконец, этот художник так называемого декадентского течения, посвятил себя живописи, основанной на принципе «чистого психического автоматизма»[13].

Он принялся писать портреты душ, ментальные пейзажи.

Конечно, хотелось бы знать, насколько все это было искренним. С одной стороны, очевидно, что занятие этим весьма специфичным искусством обеспечивало художнику кров и хлеб насущный, на которые он, возможно, не смог бы рассчитывать исключительно благодаря своим душевным качествам и интеллекту. Но, с другой стороны, мсье де Крошан всегда рассуждал о психике с такой убежденностью, выглядел при этом таким счастливым, что, глядя на него, ни у кого не возникало сомнений в его чистосердечии.

В мастерской на улице Асса хранились самые невероятные картины, не менее странные, уж поверьте, чем творения кубистов или футуристов, – а может, и более.

То были полотна, покрытые геометрическими фигурами, то сияющими, то туманными: ду́ги, параболы, эллипсы, овалы, спирали, синусоиды, спутанные наборы элементов, в которых всевозможные кривые и обломки были вставлены одни в другие, полихроматические квадраты и многоцветные витражи. Линии, пучки черточек самых различных оттенков, казались светящимися, и большие прямые радужные лучи, исходящие словно из призмы, в которой распался свет других солнц, пересекали крест-накрест эти экстравагантные мозаики, среди которых обнаруживались части предметов, фрагменты животных, мужчин или женщин: половина настенных часов, четверть звезды, конская ноздря, подведенный глаз гетеры.

Среди этих картин, будто бы служивших выражением чувств, желаний, воспоминаний, страстей, сожалений, порыва радости, приступа гнева или неврастении и так далее и тому подобное, висели прекрасные произведения, теплые и живые, которые мсье де Крошан якобы презирал.