Ах! Несколько минут назад она едва не спросила у Стефена, не видел ли и он тоже Спектрофелеса на двери, из которой торчал окровавленный нож. Но как задать подобный вопрос, чтобы не напугать несчастного?

Все заставляло ее думать, что она одна видела призрака, что лишь ее глаза были способны замечать некоторые таинственные явления, и, таким образом, она имела над всеми прочими людьми – в том, что касалось этого противника, – странное превосходство.

К тому же (при мысли об этом Розина не без гордости улыбнулась) ей немного повезло в ее малопонятной войне против незнакомца. В этот час размышлений она была убеждена, что застала Спектрофелеса на месте преступления и своим вмешательством не позволила ему украсть ценные бумаги и тем самым довести Стефена до нищеты: из-за нее фантастическое ограбление удалось лишь наполовину. Из этого логически следовало, что она имеет определенную власть над призраком, что ее появление как-то его смутило или же что он всемогущ, лишь когда ему никто не мешает.

С проницательностью признав сей факт, она пообещала себе ревностно охранять ценные бумаги и беспрестанно держать их под рукой, какие бы неудобства это ни вызывало.

Следующий день стал роковым днем признания.

Мадам Орлак, как мы уже видели, умела использовать трапезу для осуществления своих планов.

О плачевном состоянии их финансов она поведала Стефену после изысканного обеда, сдобренного лучшими винами.

Она вполне отдавала себе отчет в том, как должен был подействовать этот ее доклад на расшатанную психику мужа, однако тот взял ее руку в свои и, нахмурившись, произнес:

– Так я и думал. Слишком уж я торопился со своим выздоровлением. Я боялся лишь одного: что ты объявишь мне о нашем разорении прежде… чем я восстановлюсь. Ну и вот, так оно и вышло!

Но Розина не позволила ему долго грустить о том, чего нельзя поправить, побуждая к действию.

– Что есть, то есть, – сказала она. – А что, по-твоему, нам следует предпринять? Я бы начала с того, что сократила бы расходы и, чтобы решить самые неотложные проблемы, избавилась бы от кое-каких вещиц…

Ничего не ответив, Стефен встал и направился в гостиную. Розина последовала за ним.

Пианист исполнил несложный «Ноктюрн» Шопена.

То была игра прилежного ученика, цепляющего нотку то тут, то там.

Закончив этюд, Стефен вопрошающе поднял глаза на Розину. Та молчала.

Тогда он начал играть концерт Рубинштейна, но сам остановился на пороге трудностей, поняв, что пытается достичь недостижимого.

– Всё еще не то, – проговорил он, вытерев пот со лба.

– Нужно терпение! – отважно возразила Розина. – Ты и так уже добился больших успехов. Еще немного усилий – и через несколько месяцев…

– Что же делать? – пробормотал он с потерянным видом.

– Прежде всего – усердно продолжать восстановление нарушенных функций рук. Почему бы не начать давать уроки? Это помогло бы нам приблизить тот день, когда ты сможешь вернуться к концертной деятельности… Твое имя…

– Тогда, быть может, уроки сольфеджио, гармонии? Потому что рояль…

Он проиграл нисходящую минорную гамму и, дойдя до тоники, сказал:

– Вот так и я. Все еще Орлак, но на октаву ниже.

У него было лицо святого Себастьяна[44], пронзенного стрелами.

Розина чувствовала, что приближается момент, когда она больше не сможет сдерживать свою боль. Ее улыбающаяся маска истончалась все больше и больше по мере того, как она обрушивала на Стефена одно откровение за другим. Несмотря на всю энергию молодой женщины, эта маска становилась прозрачной. Еще мгновение – и правда проявится в слезах…

В этот миг, облаченный в каштанового цвета ливрею со светло-желтым кантом, в дверях возник Александр.

Из прихожей уже кричал веселый посетитель:

– Объявите Наполеона Никчемного!

Слуга снисходительно рассмеялся.

– Мсье де Крошан, – сказал он.

Старый художник был уже в гостиной. При виде Стефена и Розины он тотчас же понял, что судьба уже нанесла свой удар, однако в последний момент воздержался от того, чтобы оглядеться с соболезнующим видом, словно по всей комнате были разбросаны осколки сердец, а ковер усеян обломками двух разбитых жизней.

– Хм! – произнес он. – Что тут у вас случилось?

Стефен объяснил ему ситуацию.

– Только и всего? – воскликнул шевалье. – Полноте, полноте, нужно смотреть на вещи здраво! Твой отец не вечен: ему уже семьдесят два, да и сердце пошаливает. Печально это говорить, но скоро ты станешь миллионером. Неужели ты не найдешь способа дожить до этого дня, сохранив свои маникюры, манумассажи, манумашины – словом, все свои мании?.. Да и вообще, разве я, которого твой отец кормит, поит, греет и обстирывает со дня прихода к власти Феликса Фора[45], сейчас не здесь, не с вами?..

– Мой добрый друг! – вскричала Розина, преисполненная благодарности. – Вы лучший из всех, кого я знаю! Но я не хочу, чтобы вы продавали ради нас хоть одно из ваших полотен!

– Молчать! – прогнусавил шевалье в подражание какому-нибудь судебному исполнителю. – Я намерен вмешаться в ваши дела, но не позволю вам вмешиваться в мои! Будем считать, что я тут главный… Значит, сделаем следующее. Вы максимально сократите штат прислуги – временно; смените берлогу – временно; я вам помогу – временно; а Стефен тем временем снова станет великим пианистом – окончательно и бесповоротно!

Тут уже слово взял Стефен:

– Насчет ограничений – согласен: мы к ним готовы. Что же касается вашей помощи, мой дражайший друг, то благодарю вас от всего сердца, но я ее не приму.

– Стефен, неужто ты вздумал меня поучать?

Молодой человек в смущении покраснел.

– Нет, – сказал он, разминая суставы пальцев. – И вам это прекрасно известно, не так ли? Вы оказали моему отцу множество бесценных услуг. Даже не знаю, что бы мы делали без вас, без вашей нежной и бдительной опеки над ним! Это еще одна причина, почему я не могу согласиться жить за ваш счет. Я хочу работать и самостоятельно зарабатывать себе на жизнь.

Розина преобразилась. Тирада Стефена, такая пылкая, такая благородная, избавила ее от скованности, терзавшей ее на протяжении многих недель, пусть она этого и не сознавала. Теперь она вся сияла – так апрельский луч пробивается сквозь облачную завесу после долгой зимы, к которой уже все привыкли.

– Работать… – задумчиво повторил мсье де Крошан. – Хорошо. Что ж, если подумать… А как насчет… Ты ведь знаешь «Пурпурный концерт» – что на улице Сен-Сюльпис?

– Прекрасно знаю. Отличное заведение. Симфонический рудимент. Великолепный небольшой оркестр. В нем играют мои товарищи по консерватории.

– Я там, можно сказать, завсегдатай. Часто захожу туда вечером выпить кофе, и у Пурпра[46], его владельца, нет от меня никаких секретов…

– И что же?..

– Как насчет места дирижера? Это тебя устроит?

Стефен поморщился, словно от укола. Прошлое и будущее предстали перед ним во всем их контрасте. Но в сущности, в музыкальных кругах «Пурпурный концерт» имел высочайшее реноме, да и лучше было стать дирижером, чем преподавателем. Так у него будет вдоволь времени для ухода за руками; к тому же эта ситуация – лишь временная.

– Мне остается лишь назначить тебя, – сказал мсье де Крошан. – Как ты и сам понимаешь, Пурпр примет тебя на работу безо всяких вопросов. Для него это будет редкостной удачей!

Розина бросилась на шею Стефену, и они принялись целоваться, но шевалье пресек нежности. Он положил руку на сердце, закатил глаза и пронзительным сопрано призвал на помощь мсье Шарпантье[47]:

– Je suis heu-reu-eu-se! Trop heu-reu-eu-se! Et je trrrremble dai-li-ci-eu-se-ment…[48]