Из здания вокзала уже выбегали люди. Какой-то господин, прилично одетый, задержался у машины:
– Вы не туда едете, не в Монжерон? Я кое-кого ждал, как и вы. Дорогу я знаю, могу показать…
– О мадам, возьмите и меня тоже!
Их было человек семь или восемь.
– Садитесь, садитесь, – сказала Розина. – Но поскорее! Ох боже ты мой!
Небольшой лимузин набился битком. По улице, подзывая водителей, бегали мужчины и женщины. Автомобиль сорвался с места.
Прижатая к дверце, Розина молча слушала, как ее случайные попутчики обмениваются мнениями. От этих незнакомцев исходили самые разные запахи. На владелицу авто они уже почти не обращали внимания.
– Начальник вокзала сказал, что выслали вспомогательные поезда, которые заберут выживших.
– А он не говорил, сколько народу погибло?
– Как по мне, так уж лучше побывать там самому; если мой сын ранен…
– Фактически все мы смертны… – говорил какой-то дородный папаша. – Но ладно я… Так там моя невестка… Должна была вернуться лишь завтра… Как подумаю, что…
Кругом стояла кромешная тьма. Холод пробирал до костей. Автомобиль уже выехал из Парижа и теперь несся по прямой дороге, бросая перед собой искусственный бело-лунный свет фар. Сидевший рядом с водителем господин, который знал, где находится Монжерон, приподнимал воротник пальто. Пожилая женщина, тоже расположившаяся спереди, судорожно цеплялась костлявой рукой за масленку.
Машина остановилась перед указателем, а затем набрала ход. Каждый то и дело бросал взгляд на стрелку спидометра. Их организмы вырабатывали какую-то неведомую внутреннюю энергию, которая, как все втайне надеялись, могла как-то помочь двигателю и, соответственно, повысить скорость.
Однако же Розина пыталась восстановить в себе Розину, преисполненную хладнокровия. Она думала: «Быть может, он не поехал этим поездом… Быть может, поехал, но только лишь ранен… А если он ранен, это сущий пустяк…»
Но, несмотря на все ее усилия, из головы у нее не шла другая мысль – мысль, которая неотступно преследовала и всех ее попутчиков.
Дородный папаша, у которого в поезде ехала невестка, зашевелился, еще сильнее вдавив Розину в дверцу, и промолвил:
– Подъезжаем.
Впереди, в рыжеватых отблесках пламени, поднимался вверх дым от полыхавшего пожара.
Катастрофа произошла не так далеко от Парижа, минутах в сорока езды от вокзала.
Кордоны оцепления еще не были выставлены, так что Розина смогла свободно подойти к железнодорожному полотну. Вышагивая на каблуках в стиле Людовика XV[3], она то и дело оступалась в темноте, натыкаясь на камни и затвердевшие от мороза кочки, цепляясь за кусты и вырванные комья земли. Она дрожала от холода и думала, что потеряет сознание от зловещего шума катастрофы.
Даже в темноте можно было различить, что кругом царит невообразимый хаос. Уродливые формы складывались в очертания груд железа. То тут, то там тусклыми желтыми звездочками перемещались фонари. Было видно даже, как мерцают, неистово раскачиваясь на ветру, светильники в самом поезде. И повсюду бегали люди…
Огонь отражался от медных касок. В отблесках пламени, которое тушили пожарные, стояли два локомотива – вздыбленные, покореженные, вошедшие один в другой. И за криками, призывами, стонами, плачем, короткими указаниями и растерянными ответами, из которых состоял весь этот страшный адский шум, с ужасом ощущалась глубокая, как смерть, тишина.
Она завопила пронзительным, изменившимся от тревоги голосом:
– Стефен!.. Стефен!.. Стефен!..
Мимо в спешке пронесли носилки – одни, другие, третьи… Во тьме, у разбитых вагонов, суетились люди. Кто-то прокричал:
– Свет! Боже правый, нам нужен свет!
На это другой голос, сухой и властный, ответил:
– Первый из вспомогательных поездов привезет прожектор. Спокойнее, прошу вас.
Розина, обезумев, вертелась вокруг собственной оси, обращаясь ко всем, кто проходил мимо:
– Мсье, помогите, скажите… Я ищу мужа…
Она не говорила: «Стефена Орлака, пианиста», так как слишком долго жила среди простого люда, чтобы не знать, что известное имя не всегда является таковым во всех кругах и что, даже если оно таковым и окажется, не всегда следует его произносить.
Но никто ей не отвечал. Каждый, будучи занятым какой-то своей работой, исполняя насущный долг, казался бесчувственным автоматом, собранным для одной-единственной серии движений.
– Так тут даже факелов нет, что ли? – прокричал кто-то визгливым голосом.
– Пока не нашли! Сейчас разведем огонь… У нас тут повырывало все кабели…
Теперь, когда пожар был потушен, ночь жадно поглотила все ужасы катастрофы. Рассмотреть что-либо можно было лишь с помощью переносных фонарей. Порывшись у себя в муфте, Розина вытащила крошечный электрический фонарик. Она нажала кнопку, и безделушка выдала тоненький, изможденный луч света – вот-вот могла сесть батарейка.
Держа этот холодный «уголек» в вытянутой руке, госпожа Орлак принялась ходить вдоль обломков вагонов, где работали группы спасателей. Кружок красноватого света мало-помалу показал ей ужасающий пудинг, спекшийся из дерева, железа, плоти и всего того, что можно увидеть в кошмарном сне. В результате этого страшного столкновения поездов были исполнены невероятные трюки: вагоны выстроились в четырехэтажные здания, dining-car[4] встал вертикально, словно какая-нибудь дымовая труба, а два длинных вагона, врезавшись друг в друга, превратились в один-единственный.
Представить себе критический миг катастрофы, тот громовой удар, который и привел к подобному сплаву, без содрогания не получалось.
Но ужаснее всего было то, что еще одним ингредиентом этого пирога были люди: мертвые, некоторые из них виднелись то тут, то там, раздавленные, расплющенные, разрубленные на куски, порой едва различимые в сжимавшем их спрессованном беспорядке, порой лежащие на земле, на которую они падали, пролетев по воздуху, словно куклы, выброшенные каким-нибудь глупым карапузом; а также живые, те, чьи стоны еще можно было услышать, те, чью агонию под инертной грудой железа еще можно было увидеть, те, что лежали невидимые где-то под обломками, не в состоянии даже пошевелиться в сковавшем их жестком футляре.
– Свет! Да когда же нам наконец дадут свет? И костры! Их разожгут или нет?
Борясь с подступающей слабостью, Розина склонялась над неузнаваемыми останками, рассматривала оторванные руки и ноги, которые выглядывали из этой кучи, словно торчащие из стены гвозди.
Внимание ее привлекла золотая пуговица на манжете, теперь походившей на грязную тряпку, обернутую вокруг бледного запястья. Переступив через чьи-то останки, она подошла ближе.
Это было не то, чего она опасалась…
– Эй, мадам! – произнес кто-то у нее за спиной. – Мне что, еще нужно следить, чтоб никто тут не лазил? Пройдемте со мной.
Какой-то страж порядка уже держал ее под локоть.
– Ох, мсье, мсье! Я ищу своего мужа… Помогите мне, умоляю!
При виде ее больших чистых глаз жандарм тотчас же понял, что совершил ошибку, и отпустил Розину. То не был обычный жандарм.
– Ступайте на станцию, – сказал он ей. – Там сейчас в один зал свозят трупы, а в другой – раненых.
Розина побежала, поддерживая спадавшую с плеч шубу.
«Кто знает? – говорила она себе. – Он ведь такой впечатлительный!.. Быть может, он и вовсе не пострадал, а просто убежал, глупенький, куда-нибудь в поле… С такими-то нервами!..»
В зале ожидания она заметила спасенных пассажиров. (Боже мой! Она об этом даже не подумала! Какой же надо быть дурой!) Тут было множество дам и господ – почти все без головных уборов, – которые шумно переговаривались.
Она произнесла очень громко, стараясь перекрыть этот гул:
– Стефен Орлак?.. Здесь есть Стефен Орлак?..
Наступила тишина. Она повторила вопрос. Разговоры возобновились. Содрогнувшись, она подумала:
