Стефен тем временем вернулся домой – пообедать.

Розина ждала его с некоторым нетерпением.

Он рассказал ей о сеансе спиритизма то же самое, что мы уже поведали читателю.

– В общем, – заключил он, – это один из вариантов говорящих столов. Только тут не несколько человек сидит вокруг геридона, а один-единственный – перед картиной. Это не какой-то приподнимающийся и опускающийся предмет мебели, это изображение, образ, открывающий и закрывающий глаза, – подделанный, сфальсифицированный образ, похожий на всем известный «Плат святой Вероники», на котором изображены одновременно глаза открытые и глаза закрытые.

– Но что ты сам думаешь обо всех этих вертящихся или говорящих столах? – спросила Розина.

– То же самое, что и ты. То же самое, что и все здравомыслящие люди. Нет сомнения в том, что они вертятся и стучат; но ду́хи тут ни при чем. Столы приходят в движение под воздействием неосознанных нажимов; и эти нажимы, осуществляемые безотчетно одним из участников сеанса, передают его подсознательные мысли. Фактически в этом нет ни спиритизма, ни некромантии. Это такой же обычный феномен, как и сон… Меня не покидает мысль о моем несчастье. Мое подсознание придало ей выразительную форму – форму артистической смерти. Но в моих снах она приобретает более зловещие воплощения, которые никогда не пришли бы мне в голову во время бодрствования…

Розина задумалась.

– То есть, – наконец сказала она шутливым тоном, – шевалье тебя не убедил.

– Разумеется, нет! Все это – ребяческое, пустое.

– Но ты хотя бы скрыл от него свое мнение?

– Даже не прилагая к тому усилий: мизансцена была волнующей, а сам я – порядком уставшим… Впрочем, похоже, наш друг знает какой-то другой трюк… Но…

– Ты собираешься отказаться?

– Мне больше нравится Робер-Уден[58]. Это честнее.

Успех хитроумного заговора Розины и шевалье оказался под большим вопросом. Было от чего прийти в отчаяние! Как бы она была рада видеть Стефена вернувшимся из мастерской в восхищении и восторге, увлеченным спиритизмом, охваченным новой страстью! Неужели завтрашний день будет отмечен еще одним шагом к пугающему и загадочному концу? Неужели завтра Стефен будет еще более мрачным, чем сегодня, еще более раздражительным, еще более расточительным и одержимым идеей вернуть свою виртуозность?..

Последние дни были ужасными. Неврастения Стефена поднималась по резко очерченной кривой. Казалось, он по нескольку раз за день испытывает приступы беспокойства. Он вдруг принимался расхаживать по небольшой квартире, словно хромой лев в клетке, с растерянным взглядом и непроизвольными жестами; или же, устав сопротивляться, обессиленно падал в кресло – мертвенно-бледный, с выступившими на лбу каплями холодного пота. Затем он уходил в свой закуток, где оставался наедине с книгами, машинами, приборами…

Обед выдался коротким. Стефен почти не ел. Сеанс спиритизма уже выветрился из его головы. Он встал из-за стола первым и направился в комнату рук. До ухода в «Пурпурный концерт» у него еще оставалось время сделать небольшой массаж.

Розина и Режина, убиравшие со стола, обменялись удрученными взглядами.

Теперь хозяйку и служанку связывала теплая привязанность. Мадам Орлак нашла в этой проворной и понятливой девушке настоящую союзницу, относившуюся к сложившейся ситуации с душевностью и тактичностью, умело оказывавшую моральную поддержку, следившую за элегантностью обстановки, отнюдь не злоупотреблявшую дружбой с Розиной, напротив, использовавшую всю свою сообразительность на то, чтобы вести хозяйство как можно экономнее. Наконец, Розина – в этом истинная парижанка – была ей безгранично признательна за то, что девушка выглядела настоящей субреткой маркизы, хотя на самом деле была лишь одной из тех исполняющих всю работу по дому служанок, которые чаще выглядят как посудомойки, чем как камеристки.

Режина указала на комнату рук.

– Почему бы мадам не взглянуть на то, что там происходит? – промолвила она убедительным тоном, преисполненным нежности, уважения и в то же время упрека.

Хороший совет. Розина слышала его из уст служанки уже несколько раз, но так и не решилась ему последовать: шпионить ей было противно. Но в тот вечер, похоже, все могло пойти прахом. Пришло время действовать самостоятельно. Решение было принято в мгновение ока. Она была больше не вправе пренебрегать – боясь угрызений совести – тем, что могло способствовать выяснению истины. Раз уж у шевалье ничего не получилось, настал ее черед!

К тому же она полагала себя весьма проницательной и – благодаря своему уму, образованности и начитанности – способной пойти на хитрости и уловки, которые так любят сыщики и полиция.

Знак «X» пылал перед ней, словно воображаемый блуждающий огонек. То был «X» ножей, но вместе с тем «X» задачи, которую требовалось решить, «X» неизвестной величины, которую нужно было выявить. Призвав на помощь все свои лицейские воспоминания, Розина приступила к разгадке этой тайны, как к решению какого-нибудь математического ребуса, и прежде всего задалась целью поискать данные, на основе которых можно было бы выстроить уравнение этой трагической задачи.

Предусмотрительно надев домашние туфли, она бесшумно подкралась к комнате рук.

Дверь была заперта. К счастью, ключ, повернутый вбок, не закрывал всю замочную скважину.

Уже через минуту Розина была вынуждена отступить: Стефен, подгоняемый временем, поднялся со стула – нужно было отправляться на работу. Она едва успела мельком заметить, как он закрыл некий труд по анатомии и сжал в кулак ужасно худую руку, пальцами которой водил по строкам в книге. Доктор Фауст, склонившийся над своим гримуаром[59], затем оттолкнувший его от себя и воскликнувший в до мажоре: «Ничего! Ничего!» – был не так мрачен.

Розина оделась быстрее мужа. Вот уже несколько дней она старалась, по возможности, не оставлять его одного. И потом, она заметила, что Стефену не очень хочется, чтобы она появлялась в «Пурпурном концерте»; он словно боялся, как бы она чего-нибудь там не узнала, – потому-то ходить туда каждый вечер и было настоятельно необходимо.

Увидев, что жена вознамерилась его сопровождать, музыкант возражать не стал, но до самых дверей заведения на улице Сен-Сюльпис хранил молчание.

Пробил час концерта.

В июле, когда стоит чудесная погода, парижане отказываются от музыки ради прогулок. «Пурпурный концерт» вот-вот собирался объявить о своем ежегодном закрытии. Хотя это было заведение типа «кафе-концерт», половина мест в зале пустовала.

Розина, чтобы дышать свежим воздухом, расположилась у двери, которую оставили приоткрытой.

Эстрада возвышалась в глубине зала, и Стефен, дирижируя, стоял к публике спиной – это обстоятельство, как мы увидим, впоследствии очень помогло Розине.

Небольшой оркестр под управлением Стефена исполнял «Алжирскую сюиту» Сен-Санса, и валторна воскрешала в памяти «Вход на алжирский[60] рейд», когда на пороге «Пурпурного концерта» появилась девчушка-цветочница и, прислонившись к дверному косяку, принялась ждать окончания сюиты, чтобы попытаться затем продать цветы.

Розина сидела совсем рядом с ней; глаза мадам Орлак находились на одном уровне с цветочной корзиной. Малышка держала эту корзину обеими руками, а в левой у нее к тому же было зажато письмо, надпись на котором Розина смогла прочесть, даже не двигаясь.

Это письмо было адресовано «Мсье Стефену Орлаку» – больше никаких указаний на нем не имелось.

С непостижимой быстротой Розина знаком подозвала девчушку к себе, протянула ей двадцатифранковую банкноту, схватила письмо и шепнула милому дитя на ухо:

– Не волнуйся, я передам это письмо адресату.

Разумеется, цветочница была ошеломлена. Она хотела было забрать письмо, но Розина уже ловко его спрятала.