Две точки на карте расстоянием в 163 года…под сенью платана я сидел, спасаясь от жары и рисовал то, что видел перед собою: замок Сант-Анджело, ангел с крестом, Яникульский холм в районе Трастевере на западном берегу Тибра. А на этом холме Николай Васильевич Гоголь стоял перед церковью Сан-Пьетро-ин-Монторио и описывал на последней странице повести «Рим»5 то, что он видел: «Группами и поодиночке один из-за другого выходили домы, крыши, статуи, воздушные террасы и галереи; там пестрела и разыгрывалась масса тонкими верхушками колоколен и куполов с узорною капризностью фонарей; там выходил целиком темный дворец; там плоский купол Пантеона; там убранная верхушка Антониновской колонны с капителью и статуей апостола Павла; ещё правее возносили верхи капитолийские здания с конями, статуями; ещё правее над блещущей толпой домов и крыш величественно и строго подымалась темная ширина Колизейской громады; там опять играющая толпа стен, террас и куполов, покрытая ослепительным блеском солнца. И над всей сверкающей сей массой темнели вдали своей чёрною зеленью верхушки каменных дубов из вилл Людовизи, Медичис, и целым стадом стояли над ними в воздухе куполообразные верхушки римских пинн, поднятые тонкими стволами. И потом во всю длину всей картины возносились и голубели прозрачные горы, легкие как воздух, объятые каким-то фосфорическим светом. Ни словом, ни кистью нельзя было передать чудного согласия и сочетанья всех планов этой картины. Воздух был до того чист и прозрачен, что малейшая черточка отдаленных зданий была ясна, и всё казалось так близко, как будто можно было схватить рукою. Последний мелкий архитектурный орнамент, узорное убранство карниза – всё вызначалось в непостижимой чистоте» … Ну вот вам и «машина времени».

И еще одно замечание (эх была не была!): уж как на редкость сухо, неаппетитно описывает Гоголь еду в своей великой поэме по сравнению с соблазном украинских галушек и вареников со сметаной в «Вечерах на хуторе…»! Как поэтично описан Днепр и украинская ночь в его сказках по сравнению со скучными, эпического характера пейзажами русской равнины, где главные слова – бесконечность, колесо и грязь. Не здесь ли кроется привязанность Гоголя к южной красавице Италии по сравнению со всеми странами на свете, не говоря уж о России, в чьём случае он без обиняков перескакивает в письме к В. А. Жуковскому от описания итальянских красот к стране, где «снега, подлецы, департамент, кафедра, театр»6. Не будет ли нахальством с моей стороны предположить, что Италия взрослого Гоголя была для него символическим воплощением Малороссии его детства? Будет, наверное, но оставлю как есть, так как временами чувствую то же самое. Перейдем же в следующий зал…

Если мир – это подмостки, то, оставляя жанр трагедии странам со сверхчеловеческими амбициями, Италия – театр драмы и, может-быть, мелодрамы, где человеческие переживания смягчены нежной окружающей природой и гармоничной натурой участников. Рим же, без сомнения, опера, где декорации должны быть ближе архитектуре, нежели чем живописи (недаром, по-моему, Рим не произвёл на свет подлинно великих художников на уровне тех, кто приходил сюда с Севера Италии и сопредельных стран Европы). В опере на сцене не актеры, а их поющие души, вызывающие отклик и слёзы непосредственно в душе у зрителя, часто даже вопреки его рациональному восприятию достаточно примитивных текстов либретто. Отсюда и заголовок этой части.

Итак, приготовились, и…

Maestoso 

Последний раз, когда я попал в Capella Sistinа, перемещение посетителей в ней было организовано весьма упорядоченно. То есть людей группами человек по 30 заводили через боковую дверь рядом с фреской Страшного Суда и, продержав положенные минут десять-пятнадцать, выпускали на волю через дверцу в задней стене прямо под изгнанием из рая и последующим земным прозябанием, как их изобразил стареющий, но теперь уже весьма розовощёкий, благодаря недавней тотальной реставрации Микéле-Áнжело.

А в мой первый раз 40 лет назад ни в одну разгоряченную голову ватиканского бюрократа не могла прийти кощунственная мысль «обновить» вечное, что оставалось нетронутым на потолке и стенах с 16-го века, когда на алтарной стене голым святым (иные с содранной кожей) прикрыли срам кусками тканей, изображенными послушным живописцем помоложе по приказу строгого Папы Павла III.  Тогда в зале царил хаос, люди переходили с одного места на другое, задрав головы к потолку или рассматривая детали прекрасной живописи на стенных панелях (и чьей? – здесь Перуджино, Рафаэль, Боттичелли!) или подходя вплотную к Страшному Суду на стене (не помню, но, может быть, и касаясь его руками, хотя вряд ли) и наводя объективы своих камер (возможно, купленных на рынке под названием «Американа» у нас, мигрантов из богатого оптикой СССР) и на Страшный Суд и на священные изображения на потолке. Многие даже ложились на спину с тем, чтобы схватить правильный кадр. Никаких служителей в униформе, да и зачем? Но время от времени с небес раздавались торжественные слова на языках Христианской Европы: «силéнцио пер фавόре», «сайленс, плиз», «вир биттен зи нихт цу шпрехен».

По-немецки это звучало наиболее внушительно, как будто из громкоговорителя, установленного на патрульной башне концлагерной площади … Написав это, я подумал, что сейчас такой образ мог бы и не прийти мне в голову, так как за много лет жизни на Западе и многократных столкновений «по жизни» с современными немцами ассоциация между последними и нацистским прошлым Германии ушла на задний план. А тогда мы были только-только из-за отчасти дырявого железного занавеса, где и хорошие кинофильмы, и пьяноватые пожилые мужчины в засаленных пиджаках с приколотыми медалями в очереди для сдачи бутылок постоянно напоминали о прошедшей войне безо всяких усилий официальных пропагандистов.

Возвращаясь к голосам и толпе на полу, я просто не мог не увидеть, что эта толпа по-броуновски перемещавшихся и достаточно обалдевших от шума и впечатлений людей каким-то непрерывным образом переходит в толпу на стене Страшного Суда, где живопись постаревшего гения сделала нижний ряд нарисованных обывателей (а кто они еще в нижнем ряду мироздания?) совершенно живыми, в отличие от монументальных и неподвижных в своей сосредоточенности героев небесной драмы творения и голубовато-серых пророков и пифий на широкой полосе вдоль всех стен под потолком. Помню, что только Иона над Страшным Судом среди сонма пророков оказался живым парнем, борющимся со стихиями вместо положенного статического созерцания. Постфактум поражает почти фамильное его сходство с безбородым судьей-Спасителем, написанным прямо под ним, на алтарной стене через 20 (!) лет после окончания потолка. Так вот, толпа на полу, сливаясь с толпой идущих на суд, образовала уникальное единство обширной человеческой массы, заключенной между этими стенами и открывшейся перспективой «последнего суда в концлагере», ограниченной узким пространством Сикстины и конечностью существования не только одного человека, но и всего человечества.

Но…прошло уже 45 лет, а мы всё ещё здесь, и Рим за стенами этого полукоммерческого предприятия все еще привлекателен для тех, кто пока помнит, где он или она сейчас находится. Evviva Roma, так сказать.

Largo 

Теперь, когда ежегодные посещения Рима – проездом ли, a может, и с остановкой на неделю стали почти незыблемым правилом, приходится учиться смотреть заново, потому что даже вечером голову приходится держать высоко, чтобы взгляд не утыкался в толпы детей разных народов с трудноразличимым или вообще отсутствующим выраженьем на лице. Ни Пантеона, ни Палаццо Фарнезе не увидишь теперь от земли до крыши, а к фонтану Треви (впрочем, я, грешным делом, никогда его особенно не любил) следует пробиваться локтями для того, чтобы увидеть воду в бассейне, где некогда бродила в полном одиночестве пьяная Анита Экберг7.  Но есть места, где туристов меньше, а красота не изменилась: Пьяцца дель Квиринале, Термы Каракаллы (из-за высокой входной платы, наверное), Базилика Сан-Джиованни ин Латерано (на восток от центра туристских блужданий) и садик возле укрепленного замка Сан-Анжело, в котором, сидя в тени огромного платана, я рисовал вид на Тибр с холмами Трастевере на другой стороне и кусочком стены замка.