Почувствовав, что мой собеседник способен философствовать до бесконечности, я перебил его:

– У вас есть ключ от квартиры господина Эббота?

Лавочник достал требуемое из-под прилавка. Мы со Стивеном вернулись в переулок и отперли дверь.

В нос мне сразу ударили многочисленные запахи. Сладкие и кислые, навязчивые и приторные: так пахнет распад. Коридор справа вел в дальнюю часть дома. Прямо перед нами была лестница наверх. На нижней ступеньке я заметил дохлую крысу. Она валялась в маленькой зловонной лужице с широко распахнутой пастью, полной острых белых зубов. Как и Эббот, перед смертью крыса полностью опорожнила свою утробу.

Прикрывая нос полой плаща, я добрел до окна, через которое в коридор проникал свет. Распахнув решетку, я оперся о подоконник и вдохнул знакомые запахи угольного дыма, нужников и готовки, к которым примешивались солоноватые нотки с реки.

Отойдя от окна, я выпрямился в полный рост. Оставалось лишь надеяться, что в воздухе не витают болезнетворные миазмы. Кухня находилась в конце коридора, за ней располагалась судомойня. Два окошка выходили в крошечный сад за высокими стенами, посреди которого медленно умирало чахлое фруктовое дерево. Еще здесь был чулан без окон – судя по соломенному тюфяку, в нем кто-то спал, по всей вероятности прислуга. Там лежала еще одна дохлая крыса.

В кухонном шкафу остались кое-какие объедки, включая заплесневевшую горбушку хлеба, а в судомойне я обнаружил почти пустую бочку пива. Вряд ли жильцы этого дома голодали, – скорее всего, госпожа Эббот забрала все с собой.

В судомойне я поднял крышку ведра для отходов. В нос мне тут же ударило зловоние. Вооружившись метлой, я просунул ручку внутрь и принялся ворошить содержимое. Зола, гнилые овощи, яичная скорлупа. Я полез глубже и обнаружил кусок грубой бумаги и короткую бечевку. В углу открытого свертка я разглядел символ: пестик и ступка, нарисованные от руки чернилами, а над ними – неровный полукруг. Без сомнения, передо мной знак аптекаря, однако по бумаге не понять, что именно было в нее завернуто.

Стивен следовал за мной из комнаты в комнату: сначала внизу, потом наверху. По моему распоряжению он распахивал окна и открывал ставни. Холодный воздух проник в дом, разгоняя тяжелые запахи, висевшие повсюду, будто невидимая завеса.

Самое просторное помещение, судя по меблировке, служило гостиной. У камина, где высилась горка остывшей золы, стоял стол, который был застлан мятой, покрытой пятнами скатертью. Наверху одна дверь вела в спальню и смежный с ней чулан, а другая – в маленькую квадратную комнату, где уместились только старый стол и табурет.

Самый нестерпимый смрад стоял в спальне, где, по всей видимости, и умер Эббот. Постельное белье с кровати сняли, оставив один лишь матрас. Полог отсутствовал. Циновка у кровати оказалась влажной, будто на нее выплеснули ведро-другое воды, но просушить коврик не потрудились. У прикроватного столика я заметил осколки бело-голубого фарфора.

Никто даже не пытался хоть немного здесь прибраться. Стараясь ступать осторожно, я обошел лужу рвоты, полный до краев горшок, который так и не вынесли, грязное постельное белье и ночные сорочки. Из-под разорванной ткани одной из них выглядывала третья дохлая крыса. Госпожа Эббот явно собиралась в спешке, взяв с собой лишь ценности и бросив все остальное. Возможно, горе этой женщины было столь велико, что она не могла больше оставаться в доме, где умер ее супруг.

Осмотрев спальню, я заглянул в чулан. Двери между ним и спальней не было; проем завесили, прибив гвоздями к притолоке старое одеяло. Чулан оказался просторнее, чем тот, где ночевала служанка. Там стояла низкая кровать на колесиках, на которой тоже оставили один лишь матрас. На полу лицом вниз валялась маленькая кукла. Эта грубо сделанная игрушка явно знавала лучшие времена, но даже тогда она вряд ли отличалась красотой. Стивен поднял куклу. К ее подолу прилипли волосы. Стряхнув их на пол, мальчик опустил куклу на кровать – у изголовья, на месте подушки.

– Зачем ты ее туда положил? – спросил я.

– Вдруг девочка за ней вернется, хозяин?

Когда я глядел на эту игрушку, меня вдруг охватила грусть. Я жалел не только самого Эббота, но и все его семейство. Похоронив второго мужа, госпожа Эббот к тому же лишилась средств к существованию – его жалованья. Девочка, наверное, скучает: и по отчиму, и по дому, и по своей кукле. Будущее маленькой семьи весьма туманно, и оно представляется в мрачном свете.

Тем временем благодаря проветриванию дышать в комнатах стало полегче. Хотя, может быть, я просто привык к смраду. Мой лакей с невозмутимым видом стоял рядом, пока я, не снимая перчаток, перебирал брошенные Эбботами вещи. Меня потрясло, как бедно жила семья моего сослуживца. Эббот наверняка зарабатывал по меньшей мере сто пятьдесят фунтов в год, даже, может статься, намного больше, а у его жены, вполне вероятно, было приданое. Но в этой квартире у меня создавалось впечатление, что семья еле-еле сводила концы с концами. Ни единого предмета, радующего глаз. Книг мало, а картин или гравюр я и вовсе не заметил.

А впрочем, дела Эбботов меня не касаются. Меня интересуют лишь две папки, необходимые лорду Арлингтону. Горвин сказал, что обе они стандартного формата – такие используют и подчиненные Уильямсона, и клерки Арлингтона. В них хранят документы, на данный момент находящиеся в активной циркуляции, и они постоянно кочуют с одного рабочего стола на другой. Папка подобного рода представляет собой сложенный лист плотного картона, внутри которого находятся письма или докладные записки; скрепляется вся конструкция при помощи бечевки, пропущенной через отверстия в бумагах, а концы прикреплены к наружной стороне.

Однако трудность состояла в том, что я никак не мог отыскать эти самые папки. Я обратился за содействием к Стивену, и вдвоем мы обыскали всю квартиру сверху донизу, даже достали из камина кочергу и с ее помощью заглянули под грязное постельное белье и ночные сорочки. Но нашли мы только очередную дохлую крысу, на этот раз в чулане, служившем кладовой.

То, что наши поиски не увенчались успехом, омрачило мое настроение еще сильнее. В более благоприятный день я, возможно, не стал бы так кипятиться. Но жалость к собственной персоне обладает свойством подпитывать саму себя – так же, как и ее дальняя родственница, досада. Я и так уже злился на Кэт: после всего, что мы вместе пережили, она отделалась от меня холодно-формальной отпиской! Теперь же меня охватило странное, извращенное удовлетворение оттого, что Провидение дало мне лишний повод считать себя несчастнейшим из смертных.

– Обойдем квартиру еще раз, – сказал я Стивену. – Что, если мы не везде посмотрели?

Мы вновь обыскивали одну комнату за другой, но мои надежды оказались напрасными. Свой второй обход мы завершили в комнате наверху, где из мебели стояли только стол и стул. Столешница была вся в чернильных пятнах и царапинах: должно быть, Эббот чинил здесь перья. На подоконнике я заметил огарок сальной свечи, на котором виднелись отпечатки крошечных зубов. Эта комната – самое подходящее место для хранения служебных документов, рассудил я.

Стивен бесцельно ворошил золу в камине. Внезапно тишину нарушил какой-то звук. Я машинально обернулся, увидел, что мой лакей отошел от камина, и понял: от размышлений меня отвлек скрип половицы под его ногой. Вот мальчик перенес вес тела на другую ногу, и доска опять протяжно заскрипела.

Я хотел сказать Стивену, чтобы закрыл окно, но лакей вдруг опустился на корточки. Вот он просунул пальцы в щель между двумя паркетными досками. Я подошел поближе. Одна доска сбоку от камина оказалась распилена пополам. Зазор между двумя ее частями почти не бросался в глаза, ведь паркет вокруг камина был покрыт толстым слоем грязи, пыли и золы.

Короткая половица частично провалилась внутрь. Стивен вытащил ее и запустил руку в скрывавшуюся под ней полость между двумя балками, проходящими над потолком нижнего этажа.

Мальчик взглянул на меня: