Но Захаров решительно отодвинул от себя стакан с водкой, тарелку.

— Нет! Сначала дело. Рассказывай, пока жены дома нет.

— Погоди, Ефим Сидорович! Уж больно ты быстрый, — хитро поглядывая на гостя, сказал Ефремов, и Захаров подумал, что он, пожалуй, действительно не так уж пьян, как казалось. — Помнишь, сам меня учил: кто бы ни пришел к тебе, хоть брат, хоть сват, хоть знакомый по прежним делам, прежде чем ему раскрыться, потребуй, чтобы все выполнил, что предусмотрено. А ты ведь еще не все выполнил, Ефим Сидорович. Иль испытываешь меня? Дескать, не позабыл ли Ефремов, чему учили?

— А, верно. Ты прав.

Захаров порылся в пиджачном кармане. Среди крошек табака и обрывков бумаги он отыскал небольшой обломок карандаша с неровными извилистыми краями.

— Вот.

Ефремов взял карандаш, осмотрел его. Затем пошел в спальню и принес оттуда другой обломок. Соединил их. Края обломков точно совпали.

— Теперь все, Ефим Сидорович.

Ефремов стал рассказывать. Последнюю радиограмму он получил полтора месяца назад. Сделал все, что там было сказано. Оказалось, что старая канализационная труба проходит в трех метрах от стены котельной. Он прорыл к ней ход, закрыл его фанерой и завалил углем. Ходил он и на бульвар Девятого января, смотрел тот домик, о котором говорилось в радиограмме. Дом заброшен, там никто не живет. Слазил в погреб. Он правда, полузасыпан, но труба видна. Местность кругом тоже подходящая. С одной стороны — обрывистый берег реки, с другой — заводская стена.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес Захаров. — А от этого домика до твоей котельной какое расстояние?

— Если по прямой брать, то, считай, метров триста будет.

— Труба широкая?

— Согнувшись, можно пройти. В старые времена их широкими делали. Только как ты через кирпич думаешь пройти? Ведь его сколько времени долбить придется.

— Это уже моя забота… Комната-сейф по-прежнему там, где была?

— Там.

— Ничего за последнее время не перестраивали?

— Нет.

— Очень хорошо… В трубе ступеньки имеются?

— В канализационной? — не понял Ефремов.

— Да нет же! В дымоходной, конечно, что из котельной идет.

— А-а… Есть, как же. Скобы металлические.

Захаров почувствовал, как в нем нарастает чувство бодрости и уверенности в успехе. Оставалось выяснить еще немногое.

— Отпуск у тебя когда кончается, Василий Тимофеевич?

— Да вот завтра выхожу.

— И сразу же приступаешь к ремонту отопительной системы?

— Ну да, мы уже договорились с заместителем директора.

— Завтра скажи, что начинать следует с котлов. Что их в первую очередь проверить надо. Непременно добейся, чтобы тебе разрешили затопить хотя бы один котел.

Начни топку попозже и незаметно для других затяни ее. Так, чтобы остаться до ночи в котельной. Сможешь?

— Запросто. Тягу уменьшу — и все!

— А к концу дня пошли помощников домой. Скажешь: мол, зачем, ребята, всем здесь сидеть, сам досмотрю, пока прогорит… Вот и все, что от тебя требуется.

— А ты сам, Ефим Сидорович, как в котельню попадешь?

— Я? К полуночи ближе топни ногой и скажи: "Встань передо мной, как лист перед травой!", — пошутил Захаров, — я и явлюсь… Да, кстати, рация у тебя как?

— Упрятана надежно, не беспокойся.

— Держи в готовности. Может понадобиться.

Захаров встал.

— Куда, Ефим Сидорович? Посидели бы еще, потолковали.

— Нельзя мне, дела есть… Вот еще что: завтра днем, как на обед придешь, дай мне знак. Если все будет в порядке, раздвинь вот эту занавеску на окне. Если почему-либо дело срывается, задвинь ее. Просто, верно?

— Уж чего проще. — Ефремов обнажил в улыбке крепкие желтые зубы.

— Ну, до завтра, Василий Тимофеевич… Кстати, веревки с собой захвати побольше. Вязать тебя буду.

Захаров шагнул к двери.

— Ефим Сидорович, — сказал Ефремов, кашлянув в кулак. — А как насчет того самого?

— Чего? — Захаров сделал вид, что не понимает, хотя уже давно ждал этого вопроса. Он хотел, чтобы Ефремов первым заговорил об этом.

— Как чего? Насчет денег, понятно. — Ефремов снова кашлянул. — Поизрасходовался я порядком. Часики, они ведь… много денег жрут.

— Ах да, деньги!.. Сразу после дела получишь.

— А сколько? — с жадным блеском в глазах спросил Ефремов.

— Двадцать пять… Устроит?

Ефремов вытянулся, словно на параде.

— Спасибо, спасибо, Ефим Сидорович!..

От Ефремова Захаров пошел в центр города. Здесь, убедившись, что за ним никто не следит, он зашел в универмаг и сделал некоторые покупки.

Нагруженный свертками, Захаров вернулся в гостиницу.

— Ну как? — спросил он у дежурной. — Есть комната?

— Повезло вам, — ответила та. — Двадцать третий номер. С ванной… Паспорт и командировка останутся у меня.

— Ладно. — За документы Захаров был спокоен. Это не какая-нибудь липа, а самые подлинные. — За комнату вам сейчас заплатить?..

Рассчитавшись, Захаров поднялся на второй этаж. Его номер помещался в самом конце длинного полутемного коридора. Это была небольшая комната, обставленная обычной гостиничной мебелью, простой и удобной.

Захаров закрыл дверь на два поворота ключа и заметил его положение в замке. Затем он внимательно осмотрел стены комнаты, оклеенные темно-зелеными обоями. Нет, дверей в соседние комнаты здесь нигде не было.

А как ванная?.. И там оказалось все в порядке: стены совершенно глухие.

Все же Захаров решил принять меры предосторожности. Он снял с кровати мягкий тюфяк и отнес его в ванную. Расстелил на кровати одеяло и подушки таким образом, будто здесь спит человек. Потом пошел в ванную и, приперев дверь стулом, улегся на матрац. Теперь он мог спать спокойно: врасплох его нельзя будет захватить.

Все эти меры могли показаться излишними. Но Захаров слишком хорошо знал повадки тех, кого ему приходилось опасаться не меньше, чем советской контрразведки.

На столе Ивана Ивановича Печенова зазвонил телефон.

— Слушаю.

— Докладывает сержант Горяинов из бюро пропусков. К вам просится гражданин Мокшин Иван Васильевич, директор треста столовых и ресторанов.

— В отдел или ко мне лично?

— Вас спрашивает. Мне, говорит, прямо к полковнику… Между прочим, — голос сержанта зазвучал тише, — лица на нем нет, товарищ полковник.

— Хорошо. Выписывайте пропуск и скажите, чтобы провели.

Иван Иванович убрал со стола бумаги. Его широкий лоб прорезала складка, глаза, обычно веселые, щурились, точно полковник силился рассмотреть что-то, видимое лишь ему одному.

В дверь постучали, нерешительно, робко.

— Да-да, входите.

Вошел Мокшин. Действительно, прав был сержант. Всегда самоуверенный директор — Иван Иванович знал его немного: они жили по соседству — был взволнован до крайности. Он то и дело вытирал носовым платком потное лицо. В глазах его застыло выражение страха. Директор улыбался, но какая это была улыбка! Деланая, жалкая, она походила на гримасу и, словно судорога, искажала лицо.

Иван Иванович поздоровался с Мокшиным, пригласил сесть. Словно не замечая его состояния, поговорил о погоде, о видах на урожай, спросил, как идут дела в тресте столовых и ресторанов.

Постепенно улыбка-судорога исчезла с лица Мокшина, уступая место обычному выражению. И хотя в глубине его глаз по-прежнему таился страх, было ясно: директор несколько успокоился.

"Надо начинать", — подумал Иван Иванович. Он посмотрел на часы.

— Вы уж извините меня, но если по делу, то прошу… Меня, видите ли, могут скоро вызвать к начальнику.

— Тогда я как-нибудь в другой раз, — поспешно сказал Мокшин и поднялся.

— Нет-нет, что вы! Давайте. Если у вас дело долгое, я скажу начальнику, что у меня посетитель — и все!

Мокшину не оставалось ничего другого, как начать разговор, к которому он так стремился и которого так боялся. Он снова сел, точнее, рухнул на стул, отчаянно заскрипевший в знак протеста.