– Не дурак, сам видел, – ответил, кривляясь, Емеля.

– Так чем же всё-таки я, скромный архивариус красно пролетарского народа города Читы обязан уделённым мне вниманием от деловых людей? – уже не скрывая насмешки, ёрничал Бронштейн.

– Какой ты архивариус? Нам сказали ты меняла, – вставил слово Кучерявый.

– Сдаётся мне, что люди вам дали не достоверные сведения. У меня большая просьба к вам. Ваш авторитет написан на ваших благородных лицах. Уберите, пожалуйста, оружие. В конце концов, мы же взрослые люди. Мне только тридцать лет, а у меня уже больное сердце от ваших наганов. Я чувствую себя, как старый пень и не смогу вам помочь, если мой дыхательный аппарат прекратит снабжать мотор моего тела кислородом.

– Ну, ты завернул дядя, – восхитился речью ювелира Емеля и, убрав со стола наган, положил его во внутренний карман пальто. Кучерявый ухмыляясь, засунул нож за голенище сапога и продолжал наблюдать за улицей сквозь щель между портьерами.

– Ну и прелестно, теперь я вас готов выслушать молодые люди, – произнёс Бронштейн.

– Нам сказали, ты в золоте разбираешься, – начал Емеля.

– Я хотя и архивариус, но на этот счёт у меня нет возражений. В городе остался только я один, кто действительно разбирается в золоте.

Емеля вынул из кармана пальто свёрток из материи, положил его на стол, развернул и, пытаясь вести, разговор с интонацией бывалого человека, подражая лексикону мира в котором он вертелся, продолжил:

– Позырь меняла, что за цацки?

Бронштейну стало дурно при виде украшений от того, что сделанное им и непревзойдённое ни кем в округе ювелирное изделие, как он считал, предстало перед своим мастером из рук простых хулиганов, под ногтями пальцев которых забилась грязь от их преступной деятельности. Он достал из кармана на груди пиджака лупу, сел за стол и начал рассматривать драгоценности при свете керосиновой лампы с равнодушным видом лица, затем поинтересовался:

– Где вы их приобрели?

– Там их уже нет, – бросил словами Емеля. – Ты не тяни кота за хвост, хорош не по делу базарить. Отвечай за рыжьё

Вся сущность Бронштейна была возмущена, что эти сопливые пацаны пытались присвоить то, во что он вложил душу. Он ответил, продумывая свои слова для того, чтобы не остаться внакладе и вернуть драгоценности в свои цепкие, золотые руки мастера: – К сожалению должен вас разочаровать молодые люди. – Бронштейн положил лупу перед Емелей, подводя итог оценке: – Посмотрите сами. Тут особо не надо быть грамотным. На изделиях нет клейма пробы металла, только штамп, состоящий из буквы Ша. Литера. Ша, означает ширпотреб.

Емеля с интересом осмотрел украшения через лупу. Бронштейн убедительным тоном продолжил:

– Такие вещи называются бутафория. Используется в театре артистами для игры на сцене. Изготавливаются камни из подкрашенного жидкого стекла, вставляются в оправу из сусального позолоченного напыления.

– Я так и подумал, что эта беременная девка, артистка. Кто ж в сумке золото носит? – с разочарованием произнёс Емеля, сворачивая украшения в платок.

– Я могу вам за них заплатить, только из-за любви к искусству, – запылил ювелир, понимая, что его шедевр уходит.

– А сколько денег дашь? – жадно вставил Кучерявый.

Бронштейн вынул из кармана пухлый портмоне, достал из него одну купюру и положил на стол перед Емелей.

– Кошелёк положи на стол дядя, – неожиданно резким тоном, повернул оборот дела Емеля.

– Как вам не стыдно молодые люди? Вы такие культурные на вид, – стелил ювелир хулиганам, изображая на лице возмущение.

Это совсем не помогло, а только разгорячило наглость Кучерявого. Он, вынимая из-за голенища сапога нож, злобно произнёс:

– Тебе чего дядя, язык отрезать?

Копылов решил, что пора вмешаться и вышел из спальни, с револьвером в руке, нахлобучивая свою фуражку с красной звездой себе на глаза со словами:

– Всем не двигаться, ЧКа. Оружие и документы на стол. Дёрнитесь, пристрелю.

Емеля сразу понял, что дядя перед ним стоит суровый и красная звезда на фуражке возымела своё действие на хулигана. Емеля смиренно вынул наган из кармана пальто, положил его на стол, из другого кармана выложил бумагу своей личности.

Кучерявый деликатно положил свой нож рядом с наганом Емели и, трясясь телом от страха, пролепетал:

– У меня документов нет, честное благородное слово, я малолетка, ну, ребёнок ещё.

– Гражданин Терентьев Емельян Андреевич, – читая документ Емели, произнёс Копылов, – и ты как тебя там зовут? – обратился он к Кучерявому, нагнетая разговор.

– Кучерявый Саша. Простите Александр Дормидонтович, – продолжал вертеться шпанёнок.

– Кучерявый это кличка?– спросил Копылов.

– Н-нет т-товарищ комиссар, это моя фамилия, – ответил парень заикаясь.

– Ваше социальное происхождение? – продолжал терзать пацанов, непонятными для них словами Копылов.

– Простите, не понял, – переспросил Кучерявый.

– Рабочие, крестьяне, контра?– вскипел Копылов.

– Рабочие мы. Целый день работаем, сейчас вот обеденный перерыв, к вам заскочили. На улице побрякушки нашли, тётка обронила, – нёс околесицу Кучерявый, а Емеля просто молчал от страха. Он взрослее был Кучерявого и понимал, что комиссары ежели заподозрят контру, шлёпнут сразу и разбираться не станут.

Копылов положил к себе в карман шинели документ Емели и грозным тоном подвёл итог разговора:

– Документы оставляю у себя. Завтра в одиннадцать часов утра явитесь в штаб Чка. Понятно?

– Понятно товарищ комиссар, – отчеканил Кучерявый. Копылов посмотрел на потерявшего дар речи Емелю, закричал на него:

– Ты чего молчишь говорливый?

Емеля съёжился, закивал головой, так ничего не ответив от страха.

– Теперь ноги в руки и бегом от сюда, быстро, – приказал Копылов хулиганам.

Емеля с Кучерявым «пулей» выскочили из дома, а Бронштейн прошёл в прихожую, запёр дверь и, возвратившись в гостиную, достал из кармана узелок

Копылова, положил его на стол со словами:

– Спасибо вам товарищ Щемилов. Возьмите обратно свою оплату за документы. Бог велел делиться.

1920 год. Осень.

Никифора поместили после ранения в госпиталь. Там его осмотрел Красный доктор и провёл операцию по извлечению пули из головы. Пролежав две недели после операции, Никифор сидел перед доктором на стуле в осмотровом кабинете, а медицинская сестра перевязывала ему голову бинтом. На дворе ещё стояла осень, но за окном уже выпал первый снег, белый, как бинты на лице Никифора.

Красный командир не мог видеть белый снег, на котором лежали ягоды рябины каплями крови поклёванные воробьями, так, как он потерял из-за ранения зрение.

Доктор сидел за столом на стуле и выписывал сопровождающие документы для Никифора с выпиской из госпиталя. Медсестра Клава закончив перевязку, помогла Никифору одеть и подпоясать шинель ремнём. Доктор посмотрел на Никифора и сказал Клаве:

– Клава, вы положите Никифорову с собой бинты в дорогу, для перевязки.

– Положила,– ответила Клава.

Доктор произнёс Никифору с сожалением в голосе:

– Путь-то не близкий Никифор до Смоленска. Тут и зрячий с трудом доберётся, а у тебя со зрение совсем плохо. Повреждён глазной нерв. Отчаянный ты. Может, лучше дождёшься, пока жена за тобой приедет?

Никифор криво улыбнулся, но ответил бодро:

– Не волнуйтесь доктор. Меня Петров до станции проводит и на поезд посадит, а там я сам доберусь. Жена пока приедет, весна начнётся.

1920 год. Осень.

Все вагоны поезда были забиты битком. Народ в нём ехал разномастный. Петров усадил своего командира Никифора на нижнем месте у окна. Добра у Никифора только и было, что вещевой мешок. Петров сидел рядом с ним на скамье и молчал.

На верхней полке, напротив, лежал к стене носом Копылов. Он, увидев Никифора с Петровым, отвернулся, хотя понимал, что глаза у Никифора забинтованы, но боялся, что вдруг Петров его признает, когда они с Сотником разбирались у штаба в здании гимназии. Копылов за месяц оброс бородой и сам себя не узнавал, да ещё щёку себе перевязал для верности, будто зуб у него болит, загримировался, значит.