Некоторые вещи не меняются.

К моим храмам всё еще ведут алые тории, священные ворота. Лисицы вьются у подола моего расшитого золотом кимоно. Сладковатый вкус жареного тофу, терпкий запах саке – поток подношений не иссякает.

Я осталась той же Инари, богиней изобилия и успеха.

И неважно, поклоняются ли мне крестьяне в небольшом деревенском храме – или люди в дорогих костюмах, построившие святилище на крыше своей корпорации. Я останусь.

Я буду процветать.

Я не был уверен, что этот район города отмечен на карте.

Никто не знал, где находится улица д'Осей. Я часами петлял по окрестностям: ремешок от фотоаппарата натёр шею; пиджак пропитался потом… И только уличный музыкант указал мне дорогу.

Указал, а не рассказал. Кажется, он был немым, потому что не проронил ни слова. Лишь махнул рукой и продолжил терзать свою виолу.

Со струн срывались странные звуки.

Я поднимался по крутой улице, утирая пот со лба. Далось же редактору это задание. Нужно было снять портрет одного писателя с забавной фамилией – чтобы проиллюстрировать рассказ в следующем выпуске журнала.

Название у рассказа тоже было забавное.

Дом вырос из ниоткуда – я чуть не ударился лбом о дверь. Всего два этажа, но они будто тянулись к самому небу, грозились обрушиться на голову.

Я осторожно позвонил. Дверь приоткрылась, будто сама по себе.

Переступая порог, я уже не был уверен, что смогу вернуться.

Никто не откликнулся на осторожный зов. Я медленно пересёк прихожую, толкнул одну из дверей. Это была тесная библиотека: вдоль стен тянулись шкафы, хаотично заполненные книгами. На столе горела лампа. Окно было наглухо закрыто чёрными шторами.

Лишь присмотревшись, я понял – никакие это не шторы. Что-то клубилось за стеклом, что-то тёмное и глубокое. А среди темноты вились огоньки, будто танцующие звёзды. Они гипнотизировали, тянули меня за собой.

Пальцы спустили затвор камеры. За спиной раздались шаги.

Я с усилием обернулся – и захлопнул дверь библиотеки.

Хотелось верить, что это писатель наконец решил со мной встретиться, но в комнате никого не было. Лишь блеснуло что-то вдоль стены: цепочка мокрых следов.

Мокрых следов с тремя пальцами.

Их я тоже снял – на всякий случай. Меня же не просто так сюда отправили. Писатель всё ещё не спешил объявляться.

Нужно было его найти.

Первая ступенька лестницы скрипнула под ногами. Чем выше я поднимался, тем сильнее они стонали, раскачивались, будто грозя обрушиться в любой момент. В какой-то момент я схватился за перила.

А перила вцепились в меня.

Я не могу это описать. Слишком нечеловечно, ненормально это было. Деревянные завитки превратились в щупальца, обвившие руку. Цветы на обоях стали глазами, сотней глаз, впившихся в меня взглядом. Я замер, не решаясь ни идти вверх по лестнице, ни вернуться в прихожую – и лишь свободная рука щёлкала затвором камеры снова и снова.

Щупальце потянуло вперёд. Быть может, я бы исчез в темноте, растворился в белом пятне на карте, если бы не высокий, сильный голос:

– Нет! Отпустите его!

Я очнулся в знакомом парке. Шумел фонтан. Рядом носились дети, прогуливались дамы. Никто не обращал внимания на человека с камерой, который задремал на лавке.

Задремал ли?

Я осторожно поднял фотоаппарат. Руки дрожали. Солнце было невыносимо ярким, но внутри меня поселился странный холод – который не хотел уходить.

Лавкрафт, – вспомнил я ту фамилию. Его рассказ. Его дом. Его фантазии, мрачные, даже безумные.

Я был готов поклясться, что смог их коснуться – или они коснулись меня? Смог унести частичку этой темноты, отпечатанную на плёнке.

Или то был лишь сон? Глупый полуденный сон, которому суждено рассеяться, растаять, оставив меня счастливым и спокойным.

Пальцы сами нащупали крышку камеры. Я распахнул её, подставляя плёнку под солнечные лучи, уничтожая всё, что на ней было.

Превращая кошмар наяву в эфемерный, невинный сон.

Афина оглядывается через плечо. Там, за спиной, затаилась ночь. Дрожат ветки деревьев, ухают совы. Луны сегодня не видно: Селена отдыхает на Олимпе, и в темноте так просто заблудиться.

Она неуверенно делает шаг вперёд, мелкие ветки и камешки колют ступни. В легкой тунике холодно, мурашки бегут по рукам. Где же её сандалии и поножи из лёгкой стали. Где эгида с головой Горгоны, плащ и копьё?

Они у той, другой.

Ещё несколько шагов, и Афина видит фигуру на поляне. На ней тоже лёгкая туника, только белая, как у муз. В руках она держит флейту, вырезанную из тонкой оленьей кости.

Эта богиня подносит флейту к губам – и по лесу разлетается первый неуверенный звук.

Совы прерывают ночную охоту и слетаются послушать, как из кости и божественного таланта рождается новый инструмент. Они окружают Афину – и ту, что играет, и другую, напряжённо наблюдающую – шелестят крыльями, шепчут:

– Госпожа, вы опять потеряли себя!

Афина мотает головой. Гул сов превращается в гул голосов, и, сделав несколько шагов вперёд, она оставляет себя, играющую на флейте. Лес сменяется городской площадью, где собрались учёные мужи. Идёт голосование, руки поднимаются в воздух, каждое решение вызывает одобрительный гвалт.

– Госпожа?

Она снова видит себя – статуя покровительницы Афины наблюдает за площадью. У этой на плече сидит сова, и она говорит мягко, будто пытаясь успокоить:

– Вам нужно вернуться.

Афина закрывает глаза и бросается назад, подальше от говорящей статуи и этих чуждых мужчин. Она хочет закрыться в тёплой комнате, сесть за прялку и часами наблюдать, как из шерсти рождается тонкая, но такая прочная нить. Как хаос превращается в порядок.

Но спокойствие ей найти не суждено.

Пытаясь найти дорожку, ведущую из леса, она сталкивается ещё с одной. Охает, налетев на бронзовый нагрудник. С него на Афину смотрит лицо, искажённое яростью, змеи переплетаются вокруг головы Горгоны.

Эта, другая, неторопливо поднимается на ноги. У неё на голове шлем, а в руке копьё. И кровь пятнами на лице, плаще и нагруднике. Афина слышит голоса полководцев и крики солдат, видит её, направляющую армии в бой.

Они похожи, но такие разные.

Совы кричат, предостерегая. Афина хватается за голову – наверное, так же себя чувствовал отец. Она не знает, что делать, кем быть. Как уместить в одной себе изобретательницу флейты и прялки, создательницу государства и – мать всех войн.

Но совы, которые, кажется, единственные в этом лесу сохранили рассудок, зовут:

– Вы справитесь! Ваша мудрость всегда позволяла быть всем и сразу.

Афина делает глубокий вдох и поднимается на ноги.

На ней снова любимый нагрудник, в руке – копьё. Но плащ, наброшенный на плечи, соткан из знакомой шерсти. А в голове вертится мелодия для флейты.

Ей удалось собрать воедино все осколки своей личности.

На этот раз.

Гробницу собирались запечатать на закате.

У меня была ночь, слишком короткая, чтобы расслабиться. Накинув плащ, я пробежала по ночному городу и добралась до дома Анубиса.

Я взяла с собой деньги, чтобы подкупить стражника, но тот крепко спал – вместо того, чтобы прислушиваться к темноте. Мне удалось проскользнуть внутрь незамеченной.

Прямо к телу господина.

С детства меня знакомили с искусством врачевания, тайны которого передаются от матерей к дочерям. Мама рассказывала, как лечить раны с помощью мёда, а головную боль – снадобьем из костей рыбы-кошки. Учила прислушиваться к биению сердца, чувствуя каждую погрешность в ритме. А потом смешивать молоко, пиво и сок граната, чтобы их исцелить.