Из этого можно заключить, что тот единственный источник информации о нечаевском процессе, которым располагали современники, лично не знавшие Нечаева, оказывался далеко не безупречным в своей фактической достоверности. И вот этот-то стенографический отчет, которым зачитывалась молодежь, и лег в основу представлений о Нечаеве. Нечаевский процесс вызвал громадный и небывалый для того времени интерес к политическим вопросам. «Многие, не читавшие до этих пор газет и не интересовавшиеся политикой, только под влиянием нечаевского процесса начинают постепенно приобщаться к общественной мысли. Летом начался процесс нечаевцев, говорит в своих воспоминаниях М.Ф. Фроленко, появились отчёты, началось усиленное чтение газет, толки о нечаевцах, об их деле.
Всем хотелось попасть на суд, посмотреть, послушать. Про некоторых говорили, что Г. Успенский, одни главных участников движения, муж Позакласпридендонвы, ногвыів рсосБо» невзамони будто даже спали на дворе суда, лишь бы попасть в очередь, так как пускалось без билетов небольшое количество».
Но не все могли попасть в залу суда. Большинство учащейся молодежи, как и сам М.Ф. Фроленко, один только раз побывавший в зале суда, довольствовалось правительственным отчетом.
Отсюда вполне понятно, что представление тогдашней молодежи о Нечаеве и всей его деятельности могло складываться на первых порах не иначе, как в разрезе газетного или журнального освещения, заведомо искажавшего деятельность Нечаева. Подняться до критической оценки Нечаева тогдашняя молодежь не могла. В этом мешали ей отсутствие прочно установившихся политических воззрений на ход общественного развития тогдашней России, с одной стороны, а с другой – те смутные этические представления, которыми окрашены были первые дни пробуждения ее к общественной жизни. Правительственный же отчет, служивший единственным источником информации, давал готовую оценку Нечаева, как человека, для которого нет ничего «священного», который может посягнуть на самые интимные стороны дружбы, который, во имя своих диких и кровожадных вожделений, способен был, совершить убийство ни в чем неповинного студента Иванова. Подобная оценка Нечаева преподносилась молодежи в таком законченном освещении, что молодежь невольно отворачивалась от Нечаева. Не вдаваясь в критическую проверку, она принимала полностью готовый портрет Нечаева. Убитый по постановлению революционной организации студент Иванов действительно был предателем. Иванов собирался донести полиции на Нечаева и на всю организацию и этим выдать правительству более 80 человек членов революционного общества «Народной Расправы». Но правительству невыгодно было, чтобы в общественном мнении Иванов предстал в роли предателя; тогда, естественно, все симпатии молодежи сосредоточились бы на исполнителе этого приговора. Боясь этого, правительство заведомо освещало Иванова, как невинного человека, явившегося лишь жертвой преступных замыслов Нечаева»[3].
Вокруг загадочного убийства Иванова в парке Петровско-Разумовской Академии в Москве правительство умышленно сосредотачивало существенную часть всего нечаевского процесса.
В качестве главного обвиняемого, Нечаев не присутствовал на суде. После раскрытия организации Нечаев бежал заграницу и во время процесса скитался по Европе, где за ним установлена была настоящая погоня. Самый факт бегства Нечаева от законного правосудия правительство мотивировало не иначе, как «трусостью» и «беспринципностью» его по отношению к товарищам, соучастникам процесса, которых будто бы он обманным образом втянул в революционную организацию, а потом бросил на произвол судьбы. Отсюда вполне понятно, что для романтически настроенной молодежи, для которой вопросы добра и справедливости стояли на первом месте, Нечаев представлялся не иначе, как в образе «авантюриста» и главного виновника политической «нелепости», каковой, по ее мнению, и была вся деятельность «Народной Расправы». Подобному взгляду значительно способствовало и то, что большинство подсудимых раскаялись в своих революционных замыслах и отреклось от Нечаева. Таким образом, в результате правительственной обработки, общественного мнения, революционная сущность нечаевского движения совершенно ускользала для большинства тогдашней молодежи.
И действительно, современная Нечаеву народническая молодежь оказалась бессильной уловить подлинную сущность самого движения. «Из всего процесса только убийство Иванова, описанное во всей трагической обстановке его, произвело на меня впечатление, оставшееся на всю жизнь; все остальное прошло как-то мимо, осталось непонятным», – говорит в своих воспоминания В.Н. Фигнер по поводу нечаевского процесса. А далее, в другом месте своих воспоминаний, связанных уже с выдачей Нечаева русскому правительству после ареста его в Цюрихе в 1872 году, В.Н. Фигнер говорит: «Из студенток сильно волновалась только одна Южакова, бывшая и тогда и после ярой якобинкой; мы – остальные, можно сказать, и пальцем не пошевелили.
Были ли мы недостаточно развиты политически, чтобы так или иначе активно реагировать на совершавшееся нарушение права Вера Фатиерубежища в республике, в стране свободного народа, или это зависело от того, что мы чувствовали нравственное отвращение к кровавому делу в гроте Петровско-Разумовского парка, трудно сказать.
Последнее, быть может, вернее. Ведь никто в то время не верил, что убитый Иванов был предателем, а политика Нечаева, его «цель оправдывает средства» – отталкивала от него решительно всю молодежь. Симпатии к Нечаеву, как к человеку известного нравственного облика, ни у кого не было. Подняться над осуждением Нечаева, как общественного деятеля и человека, подняться во имя права, против лицемерия правительства могущественного государства и вероломства слабого, в ту эпоху мы были, видимо, не в состоянии».
Из этого характерного признания виднейшей представительницы революционного движения 70-х и 80-х годов, как Вера Николаевна Фигнер, можно заключить, что тогдашняя молодежь действительно не в силах была подняться над уровнем правительственного обвинения Нечаева. Но среди молодежи находились и такие, которые со своей стороны охотно приписывали Нечаеву самые невероятные поступки и даже «легенды».
К числу таких «легенд» относится неизвестно кем пущенный слух, что в конце января 1869 года Нечаев не был арестован, что версию об аресте он распустил сам, дабы в глазах студенчества придать себе авторитет человека, пострадавшего уже за свои политические убеждения. Что Нечаев действительно был арестован и каким-то образом бежал из-под ареста, в этом никто не сомневался из близко стоявших к Нечаеву лиц. Слухи о якобы мнимом аресте его распространялись значительно позже, уже после побега Нечаева за границу. По свидетельству Веры Засулич, привлекавшейся по нечаевскому делу, эти слухи распространялись студентом Негрескулом, «страшным врагом Нечаева, ведшим против него всю осень (1869 г.) самую усиленную агитацию»[4].
В своих воспоминаниях Вера Засулич говорит, что Негрескул «встретился с Нечаевым в Швейцарии, поссорился с ними, возвратившись в Россию, рассказывал всем и каждому, что Нечаев шарлатан, что арестован он никогда не был, а вздумал разыграть на шаромыжку политического мученика, что его следует опасаться и не верить ему ни в одном слове. Он писал также Успенскому, предостерегая его от Нечаева, но получил холодный ответ».
Из дальнейшего изложения деятельности Нечаева станет видно, почему Нечаев разошелся с Негрескулом; пока можно отметить, что пущенный Негрескулом слух о ложном аресте Нечаева сам по себе был ложью со стороны Негрескула. Нечаев действительно был арестован 29 января 1869 года.
Это подтверждают и архивные материалы, ставшие достоянием истории после революции 1917 года.
К числу подобного рода возводимых на Нечаева обвинений нужно отнести и утверждение, что распространяемое в свое время стихотворение «Студенту», посвященное «молодому другу Нечаеву», в котором сказано, «что кончил жизнь он в этом мире, в снежных каторгах Сибири», – написано было самим Нечаевым. Между тем, как теперь каждому известно, что это стихотворение принадлежит Огареву, и посвящено было Огаревым, по совету Бакунина, не «молодому другу Астракову», как хотел автор, а «молодому другу Нечаеву».
