1.

В избе Масловых было уютно и тепло, не смотря на сырую погоду за окнами, где еще весенний холодный ветер трепал голые деревья. Пока редкие прохожие, проходящие мимо по своим делам, укрывали лицо воротниками и, пряча озябшие руки в карманы, в этом доме три женщины были заняты каждая своими заботами, создавая особую атмосферу. В комнате, где все они собрались, витал запах свежеприготовленных щей смешанный с запахом прелого детского белья и женского пота.

Этой весной Ефросинье пошел семнадцатый год. Русая коса до пояса, серые глаза и нос кнопочкой – так выглядела эта девушка из русской глубинки. Была она, как говорят в народе, телом сбитая, да ноги и руки крепкие от работы. Чувствуя прилив сил в молодом теле, ей сейчас хотелось петь и танцевать на вечерке в избе Макаровны. Эта бодрая вдова с распростертыми объятиями принимала всех местных девок и парней с округи, беря за это скромную плату в виде куска пирога, хлеба или еще чего-нибудь съестного.

Ефросинье хотелось сейчас смеяться, ловить наглые взгляды парней и слушать невероятные истории Машки Куленковой о местных "героях" и "злодеях". Вот только вместо этого она качала зыбку с полугодовалым племянником Ваней. Он засыпал, как будто, всего на пять минут и снова начинал голосить, что вся изба казалось, вздрагивала от его рыданий. Глафира, старшая сестра Фроси, от усталости уже и не замечала плача, стирала возле печки его пеленки и другое детское белье своих старших сыновей в старом корыте. Дети сверху, свесив головы с печки, смотрели на мать и изредка вздыхали, так как всегда хотели есть. Их организмы всегда просили больше, чем им могли дать. Петру старшему сыну Глафиры, было уже четыре года, и он больше всего вздыхал, а Николаю летом будет три.

Ефросинье было обидно за себя, все внутри у нее бушевало. Вместо веселья, смеха и шуток она вынуждена нянчить младшего сына Глафиры, помогать ей и слушаться свою мать – Степаниду Афанасьевну. Та сидела на коленях лицом к образам и тихо шептала молитву, крестясь и иногда и повышая голос всего на несколько секунд, снова переходила на шепот.

А внутри Ефросиньи все бурлило и готово вот-вот вулканом взорваться в ней вместе с этой несправедливостью. Тосковала ее душа по подружкам, по девичьим разговорам. Все постыло в родительском доме, все надоело. И мать, и сестры и брат, и этот крикун Ванятка, который битый час не мог заснуть.

– А ну, Фроська, аккуратней! Раскачала, стерва! – неожиданно прикрикнула Глаша, заметив, что сестра, задумавшись, сильно раскачала зыбку.

Ее крик выдернул Фросю из её собственных мыслей:

– Сама тогда качай своего крикуна,– обижено отозвалась она и бросила качать Ваню.

Глаша с ненавистью бросила детскую рубашонку в корыто, что брызги долетели до её сыновей на печке. Те от неожиданности быстро попрятали головы за занавеской, а Глаша, поставив руки на бока, закричала:

–Ах, ты, стерва! Вот как ты со мной! Посмотрю я на тебя, когда у тебя будут дети. Когда один голосит, а двое еще за юбку держаться будут! Ишь, умная!

–Твой Ваня, ты и качай!,– обиженно произнесла Фрося и вскочила с лавки, ее глаза блестели как у кошки огнем – Устала!

Рванула было к ней Глашка, да задев корыто, чуть не перевернув его, встала на месте:

–Стерва! А ну вернись на место!

В это время, в последний раз перекрестившись, Степанида Афанасьевна с трудом встала с колен и тихонько обернулась к дочерям:

–Цыц, оглашенные! Цыц, я кому сказала! Уже и бога не боитесь! Дожили!– она подошла к комоду, оперлась одной рукой об него – Фроська, вернись к Ванятке! Не то шкуру спущу! Вздумала перечить! Мала еще, не доросла! Вот выйдешь замуж там и дери свою глотку!

На глазах у Фроси проступили от обиды слезы:

–Да ведь все гуляют, а я тут.

–А ты тут, в семье. Тебе скоро в другой дом уходить. Вот нагрянут сваты, уйдешь от нас, там и устанавливай какой хошь порядок. А сейчас позорить нас не дам. Отец с войны придет, как я ему в глаза посмотрю?– Степанида грозно смотрела на дочь.

– Сейчас время другое. Да кто рано теперь замуж ходит?– не унималась Ефросинья.

– Все времена одинаковые, а апаскудиться не дам! Не спорь, Фроська!– Степанида отошла от комода и снова, повернувшись к образам, прошептала молитву, а затем перекрестилась.

Фрося еще немного смотрела на спину матери, но было уже и так понятно, что ослушаться её сейчас себе дороже. С сожалением она плюхнулась обратно на лавку и как и прежде стала качать зыбку Ванятки, роняя девичьи слезы себе на подол.

На дворе тогда шел 1920 год, сложное и голодное время. На улицах маленького города, в котором она жила, еще кое-где лежал грязный снег, пахло навозом, хлюпала грязь под галошами, а на голых деревьях кричало воронье, как будто на митинге. Этот маленький город не видел армий белых, тут не было "террора" красных, все проходило мирно и пассивно, без происшествий. Но, не смотря на это, город все-таки наполнялся ежедневно беженцами из ближайших сел и деревень. Все бежали от голода. По улицам бродили беспризорники, воры и другой непростой люд. С наступлением темноты кроме этой категории, никого на улице не оставалось, боясь за свою жизнь и какие ни какие финансы.

Глашин муж и их с Фросей отец ушли на войну еще в восемнадцатом году, после митинга на фабрике где те работали. Приехал из "большого" города агитатор, собрал всех рабочих во дворе фабрики и красиво толкнул речь о долге, о выборе, о свободе, о Ленине. Не выдержал тогда пламенных речей Ефим, муж Глашы. Стоял и думал: " Вот она – настоящая жизнь. В борьбе за свободу. Такое не стыдно будет и внукам рассказывать". Стоял, слушал да и записался в Красную армию.

Захар Харитонович же речей не слушал. Он все думал о старшем сыне, который умер в шестнадцатом году в камере под следствием. Ему тогда только исполнилось восемнадцать лет. Фараоны его поймали на базаре, раскидывающего листовки с призывами к революции и свержению монархии. Понимал ли он до конца, чем ему это грозит? Думал ли он о семье? Чего он вообще хотел этим добиться? Никто на эти вопросы больше не ответит. Нет, он, Захар Харитонович, никогда этого не поймет. Да и не надо. Сына больше нет.

Обождав, пока плешивый агитатор закончит свою громкую речь, он один из первых направился к столам записи.

– Запишите меня. Захар Харитонович Маслов.

Прошло с тех пор уже два года. Ефим пропал без вести, а от Захара Харитоновича тоже с осени девятнадцатого вестей нет. Глашу, в мужнином доме заела свекровь, попрекала каждым куском, каждым вздохом. От того и ушла она из дому к родительнице в декабре вместе с детьми.

Не могла свекровь поверить, что Ванятка от ее сына рожден, поэтому и выжила ту из своего дома. А случилось это так. В девятнадцатом в январе Глаша получила от мужа письмо, где писал он, что в госпитале он таком то, лежит и сильно ранен. Три ночи она не спала, ревела, перечитывала, а потом решила, что госпиталь уж не так далеко и находиться, поедет к нему, а детей с матерью оставит. Собрали ее, каких никаких харчей дали, денег и отправили на поезде к мужу. С поездами в те времена была совсем беда, то их не было, то пути разворочены, то топлива нет. Добиралась Глаша до госпиталя долго, пересаживаясь с поезда на повозки, с повозки пешим ходом и так до самого того города. Когда же добралась до места назначения, первым делом пошла на базар, купила табаку, сменяла какие-то харчи на мужскую рубашку, и после этого только пошла в сам госпиталь. Располагался он в старом особняке, какого-то помещика, а может и другого богатого человека. Красивое здания с античными колоннами еще не успело потерять то великолепие, с которым оно стояло еще полтора века назад. На подходе к нему стояло множество солдат, раненых и курящих, все они грелись около костров, на которых санитарки в котлах кипятили грязное белье. Пройдя мимо этих людей, Глаша поднялась по широким ступеням и вошла в огромные двери вовнутрь госпиталя. Все в нем разом ужаснуло : и люди, и запахи, и трупы, лежащие в коридоре, которые не успевали относить в мертвецкую. Повсюду стоны больных и медперсонал в заляпанных кровью и, бог знает, еще чем, на некогда, белых одеждах. Стояла Глаша в холле ошарашенная, не понимая, куда попала, боялась шелохнуться и совсем не заметила, как к ней из коридора вышел ее Ефим с перебинтованной головой и левой рукой.