–Глашенька… я ведь чувствовал, что придешь…

Глаша обернулась к нему, смотрела удивленными испуганными глазами. В письме то писал, что не встает с постели, почти умирает, а тут сам ходит на двух ногах, да еще и встречает.

–Ефим…– и сказать ей как будто нечего, стоит и смотрит на него, и слов нет, а в груди что-то сжалось от жалости – А с рукой то что?

–С рукой то? – он слабо улыбнулся – А нет её.

–Как нет?– Глаша положила руку себе на грудь и почувствовала свое биение сердца.

–По локоть нет. Вот так, Глашенька. Доктора оттяпали.

И стоит совсем рядом, и пахнет от него непривычно: карболкой и бинтами.

–Ну что ты, Глашенька, как будто и не узнала. Ты хоть обними меня. Живой же я.

–Живой. Славу богу, живой – она осторожно прижалась щекой к его здоровому плечу и слезы сами скатились по её щекам.

А дальше Глаша и не помнит, как и случилось это. Увел ее Ефим куда то вниз по лестнице, завернули они под нее, прижал он к холодной стене у складированных деревянных швабр и ведер, и, сделав своё мужское дело, скрутил козью ножку и закурил табак, купленный ею на местном базаре и сказал:

–Ты, Глаша, комнату сними. Поживешь, передохнешь и обратно езжай. Я живой, со мной ничего не сделается. Доктора на ноги поставили – и, сделав затяжку, закрыл глаза.

–Ефим, да как я её сниму? Город первый день вижу. Хорошо, что госпиталь недалеко от базара, а то и его бы не нашла.

–А ты слушай меня – он открыл глаза, сделал еще затяжку со свистом – Выйдешь сейчас из парадного входа и прямо по улице пойдешь до больших кованых ворот, а от ворот налево, там дом третий справа, калина растет у окна. Увидишь. Спросишь бабу Любу, скажешь комнату снять на день-два, пока поезда не будет.

–Прогоняешь меня. А я ведь к тебе ехала и денег у матери взяла…– она отвела глаза, чтобы снова не заплакать.

–Да нельзя тебе тут оставаться, больные тут, раненые. Неужели не видишь?

–Жена я тебе или нет?

–Глаша, да пойми ты. Нельзя. Завтра приходи, а я ждать буду.

Она все-таки еще раз заплакала, и они стояли под лестницей, пока не спустилась санитарка и криками не прогнала их из укрытия. Как добиралась уже домой и вспоминать не хотелось. А добравшись, две недели ходила она бледная, как мертвец, болела. Весной стало ей понятно – понесла. Обычно радостная весть в это время для свекрови как гром среди ясного неба.

–Шалава! Нагуляла! Собака ты безродная!– этот крик Аглая Степановна поднимала по десять раз на дню. Она никак не хотела верить, что Глаша понесла от ее сына. К тому же писем от Ефима как назло больше не приходило, а в сентябре и вовсе пришла бумага, что пропал он без вести. С того времени Аглая Степановна до хрипоты кричала в доме, кидалась всем, что попадало под руку. Раз и с кочергой накинулась, да хорошо, что Глаша оказалась проворнее. Не выдержала все же, сбежала перед рождеством с детьми в дом родителей, к матери. С тех пор там и живет.

От ее отца, Захара Харитоновича, тоже с осени не было вестей. Но мать, почему то уверенно заявляла, что вот-вот придет, а у них все хозяйство в запустении, стыдно перед ним будет. Сестра, двенадцатилетняя Тамара, тоже с уверенностью в глазах, заявляла, что не пишет, потому что он занят, потому что времени нет. И только Илюша, младший брат, совершенно холодно относился к этим разговорам. В свои десять, он рассуждал так: "Придет – хорошо, не придет- все равно герой, потому что за правильную власть сражался".

Фрося же уже и не знала, что правильно. Она и ждала отца и боялась его. Знала, что пока его нет, мать замуж её выдать, не осмелиться, а вот придет и ее никто не спросит. Но, а с другой стороны сердце её ныло и замирало от мысли, что отца могли убить или ранить. "Уж лучше пусть вернется. Пусть без рук, без ног или еще какой, главной чтоб живой" – думала она в такие моменты.

Наступил очередной весенний день с ярким ослепительным солнцем, морозным пахучем воздухом и возбужденными криками торговок баранок, кренделей и молока. Где то блеяла козочка, где то ругала баба пьяного мужа и все-таки на душе весной всегда как то волнительно радостно. Вот и Фрося, незаметно ускользнув со двора, прошлепала по грязной тропинке вдоль семеновского дома и попала на соседнюю улицу. Она жадно вдыхала весенние ароматы, улыбалась солнцу и широким шагом шла в недавно открывшуюся избу-читальню. Открыли ее по всем меркам в шикарном доме купца Уварова, сбежавшего с семьей еще в восемнадцатом году. Теперь там часто набивалась молодежь, проводили свои собрания, читали газеты, книги, знакомились и просто общались.

Пройдя почти до конца улицы, Фрося завернула в сторону набережной, прошла лавку Долгова с заколоченными окнами и старой облезлой вывеской. А прямо за лавкой стоял деревянный дом в два этажа с большими деревянными воротами с вырезанными на них конями и верандой с колоннами. Вкус у Уварова был своеобразный. Во дворе за открытыми воротами стояло трое незнакомых парней, о чем-то бурно спорящих. Увидев Фросю, они замолчали, провожая ее любопытными взглядами до самой веранды. Не успела она подняться по ступенькам, как дверь неожиданно распахнулась.

–Фроська!– вылетела из избы-читальни Мариша Сомова- А я в окно гляжу, смотрю, ты не ты.

Мариша взяла Фроську за руку и потянула вовнутрь.

–Ой, Фрося, что тут вчера было. Такой митинг!– Мариша тянула ее в соседнюю комнату, где в воздухе стоял табачный дым, и дышать от этого было сложно – Опять накурили! Покоя от вас нет! Я на вас Федору пожалуюсь!

Двое парней переглянулись, но ничего не ответив, продолжили листать какую-то газету.

–Да вы же не понимаете, – не унималась Мариша, – Вы так и до пожара нас доведете. Темнота!

Она резко обернулась к Фросе и заулыбалась:

–Вчера собрание было. Федор агитировал на курсы политграмоты записаться. Ой, что было! Ой, дядя Ваня ему накидал тучу вопросов, что мой Федор еле успевал на них отвечать, а Степанов давай про цены на табак. А причем тут табак то спрашивается. А он говорит, что, мол, без дыма и табаку не одна мысль здравая не лезет. Ой, а Стеша то, Стеша! Спрашивает при всех, не будут ли там свободные парни, а то ей с женатыми, да с ребятами помоложе не с руки туда ходить. Деловая,ой, не могу…

–Мариша, Мариша, остановись…– оборвала ее Фрося, косясь на тех двоих, что читали газету – Нет ли места, чтоб тише?

Мариша заговорчески заулыбалась и, взяв подругу снова за руку, повела её прочь из комнаты на второй этаж. Там они завернули в темный коридор и вошли в бывший кабинет купца. Теперь здесь жил Федор Кручин – избач и агитатор. Мариша по-хозяйски села на кожаный диван и похлопала ладошкой рядом с собой, приглашая Фросю сесть рядом. Фрося осторожно села, обвела комнату любопытным взглядом и вздохнула:

– Тошно мне, Мариша.

–Тошно ей! Как же не тошно! Все о нем вздыхаешь…

–Матушка меня больше не пускает на гулянки, говорит нельзя. Не положено теперь. Замуж меня мечтает отдать скорей.

–Как замуж? Не те времена! Пусть только попробует! Федор такое не оставит!

–Ох, Мариша, да ведь страшно мне признаться, что его люблю. Не примет она моего Глебушку. Скажет, что голь перекатная и совсем дома на замок запрет. Она и сейчас со двора не велит, я без спросу ушла. Не могу больше!

Из глаз брызнули слезы и Фрося уголком платка стала поспешно вытирать их со щеки:

– Не могу я так, Мариша. И он пропал. Не ходит и весточку не передаст. Не уж то забыл?

–А ты его сама об этом и спроси. Он сегодня к Федору придет, плакат рисовать они будут.

– Да как же я приду?

–А ты и сейчас не уходи. Сиди тут, в комнате. Я Федору сама все объясню.

– Мариша, что же будет то? Пропадаю я…

–Будет, как будет. Загадывать не нужно. Я тоже против воли отца пошла. Ничего. Он и домой меня больше не пустит. А мне и не надо. Мне и тут хорошо.

Фрося сняла с головы платок и затеребила его в руках:

– Мой, если вернется, силой домой вернет. И не спросит, выдаст за любого, который повыгоднее будет.