В среду, 1 сентября, отменен был вечерний концерт в Эрмитаже. Протасова, улыбаясь, передала музыкантам слово в слово извинения императрицы — государыня несчастна более них, ибо они лишены труда, она же — удовольствия. Уголки губ приподнял в ответ Кардон; едва дослушав, повернулся к приставленной у стены виолончели Дельфини; церемонно поклонился Диц, скрипка торчала у него под мышкой, как шпага в огромных ножнах. Музыканты ушли; в комнату, что окнами на Дворцовую площадь, подали для Екатерины блюдо со свежими яблоками и вишнями, бокал смородинового морса.

Статского советника Моркова велено было пропустить, едва придет, и императрица узнала его по торопливым, не задержавшимся ни на миг на лестнице и в приемной шагам. Повернулась в кресле раньше, чем открылась дверь:

— Что, Аркадий Иванович?

— Сбылось по воле божьей, матушка,

— Подписано?

— Еще нет, но король согласился с устного прочтения, а герцог заверил, что дело решено.

— Так… — Екатерина нахмурилась, ощутив мгновенный укол беспокойства. С чего бы косоглазому так ратовать за свадьбу? Не гатчинский ли в том умысел? Герцог Карл — масон высокого градуса, а корни ордена сего в огороде у наследничка не повыдерганы, даром что в Шлиссельбурге хороший заложник имеется.

Морков почувствовал ее беспокойство и заспешил словами:

— Король цесаревной Александрой столь восхищен, что видеть ее желает постоянно. Завтра с утра на прогулку ее пригласил и столь настаивал, что подписание статей провести решено по возвращении их.

— Настаивал?

— Просил, матушка. Так мы согласно с князем Платоном решили: после прогулки и подпишем.

Императрица нахмурилась снова. Мелкий расчетец достоин был политиков заурядного немецкого княжества, а не великой России. Но представилось недовольное лицо Платоши, обиженно кривящего губы всякий раз, когда что не по его, или замолкающего напрочь, и Екатерина ничего не сказала Моркову.

…Помолвка Густава IV, короля Швеции, и Александры Павловны, внучки императрицы российской, назначена была в Тронном зале на шесть часов. Прибыли архиепископы петербургский и новгородский; собрался двор; перешучиваясь с подававшими ей наколки сестрами Зверевыми, выбирала прическу перед зеркалом в туалетиой комнате Екатерина. Она не спешила: если там, в Тронном зале, подождут часок, торжественнее будет помолвка, таковы люди. Да и негоже ей являться раньше мальчишки, задержавшегося на прогулке. Как только подписаны будут бумаги, Морков их принесет, и можно будет идти. День сегодняшний — один из тех, коими оправдано будет перед Богом царствование Екатерины Великой; отныне — мир, дружба со Швецией, а значит, вместе со шведской армией можно отправить корпус в Берлин. Она не решила еще — идти в Берлин Суворову или отправить для вразумления прусского короля Репнина, а фельдмаршалу выделить другую армию н бросить ее на Рейн, может быть — морем в Гиэнь. Не и первый раз русским кораблям греметь пушками у берегов Италии; почему бы и не далее, к Мелькартовым столбам? Англичане без славы высаживались в Тулоне, но ведь они чужими руками воевать горазды. Много союз со Швецией значит; ведь пока с ней вражда, всякое дело затевая, следует помнить о кораблях, коие нежданно вырасти могут из тумана едва не под окнами Зимнего. Но теперь…

Минул час, второй. Стемнело. Оплыли третьи свечи. Никто не готовил для собравшихся в Тронном зале еды и питья, да и подумать было грешно, чтобы здесь сновали лакеи с подносами, раздавалось чавканье. Мужчины облизывали губы, вытирали платками лбы; женщины перестали щебетать, шепоток вспыхивал лишь изредка то в одном углу, то в другом, негромкий, затихая едва не сразу. Минул третий час.

Екатерина, велев расслабить молдован и держать наготове мантию, сидела в кресле тяжело, грузно. Мысли путались, хотелось прилечь. Что могло случиться — перегадала, кажется, все. Заболей Густав, упади с лошади на прогулке — доложили бы. Что же тянут там Безбородко с Морковым? И князь Платон… Будь Потемкин, она не травила бы сердце, ждала спокойно и весело, может, поработала или довязала начатый на той неделе шарф…

Кончался четвертый час. В Тронном зале стояла глухая тишина. Только духовные сидели спокойно на своих местах, шевеля беззвучно губами; двор, званные к торжеству петербуржцы лишь переминались с ноги на ногу да покашливали сухо.

Давно кончились монпасье, мятные лепешки в бонбоньерках, выдохлась нюхательная соль во флакончиках, которые не отводили от губ.

…Императрица улыбнулась, обернулась тяжело, завидев в зеркале Моркова. Возник он бесшумно, будто дьяволом принесенный, — шагов не слышно было.

— Ну, Аркадий Иванович?

— Матушка, не смею.

— Ну! — в приливе нежданно вспыхнувшего гнева, растопившего разом безвольную слабость, Екатерина подхватила стоящую у столика трость, которой все чаще приходилось пользоваться, особенно по вечерам, когда ныли ноги, вскинула над плечом советника:

— Грех тебе, Аркадий Иванович!

— Матушка, не подписывает король.

— Чего?

— Совсем. Слово свое назад берет.

— Почему? Что тянешь?

— Матушка, условия допреж с Зюдерманладским герцогом согласованы, да и король сам со слуха одобрить изволил, А теперь — как будто впервые в бумагах увидел, что домашнюю церковь дозволено иметь Александре Павловне, как тому быть следует, православную. Но ведь разумеется сие, потому как в соглашении было определено, в веру лютеранскую не переходит цесаревна. И вот…

— Так не впервые увидел-то? Кто сей пункт включил? Кто, говори!

— Не смею, матушка.

— Говори, Аркадий Иванович! Бога побойся, под ним ведь ходишь.

— Платон Александрович. Прости, матушка.

Екатерина отвернулась от него в зеркало, глядя тупо, как струйка слюны появляется в уголке рта, не в силах смахнуть платком. Платоша… Вспомнился обед, как спросила она у задумавшегося о чем-то Павла, какого тот мнения… Бог дай памяти, о чем разговор-то был? Павел ласков, вежлив был в тот день, находит на него и такое. Куртуазно улыбнувшись, ответил: согласен с Платоном Александровичем. А Платоша, надменно бровь вскинув, молвил: разве я глупость какую сказал? Бог ему прости. И помоги ему Бог!