Разбудил их стук в двери. Чертыхаясь, щурясь на ночник, граф накинул халат и прошел в кабинет, неплотно прикрыв дверь.

У стола стоял, пошатываясь слегка после саней и мороза, фельдъегерь.

— Ваше превосходительство, государь повелел вам быть у него в кабинете, в Зимнем, немедля.

Ливен не отошел еще спросонья и, глядя в подбородок гонцу, ответил, медленно подбирая слова:

— Ты… пьян? Государь… в Михайловском.

— Так точно, ваше превосходительство. Там. Но передаю вам его собственные слова: быть в Зимнем.

— Его слова?

— Павел Петрович болен очень. Стало быть, государь Александр Павлович повелел.

Граф отпустил его кивком, вернулся, ступая тяжело, в спальню. Передвинув ночник, присел на край кровати, вгляделся в лицо жены.

— Слышала?

— Да.

— Что делать? Все ли… кончилось?

— Не езди.

— Приказ.

— Фельдъегерь — государев?

— Да. Что в том теперь? Буду одеваться. Поди к окну, посмотри за улицей. Казарма Преображенская напротив, если что…

Он бережно накинул на плечи жене халат, сглотнул комок, глядя, как она легко подбежала к окну, откинула портьеру, взобралась с ногами на подоконник. Крикнул камердинера.

Дарья изредка лишь, когда начинало лоб и виски ломить холодом, отодвигалась от окна, склонялась то вправо, то влево, силясь разглядеть, что происходит за перекрестками. Но все было пусто, ни одного свежего следа полозьев; в заснеженной будке дремал часовой. Ей показалось, что прошло очень много времени. Муж, наверное, оделся уже и ждал в кабинете; ни звука не доносилось. Приникнув лбом к стеклу, она подождала, сколько хватило терпения, потом отстранилась, начала быстро растирать виски. Сон слетел; все под окном виделось очень отчетливо, словно она шла там, среди сугробов, вздрагивая от хруста собственных шагов.

— Христофор!

Ливен метнулся, готовый подхватить на руки, испуганно поглядел расширенными глазами.

— Карета. Я не заметила сначала, почудилось что-то от Дворцовой. А проехала, наоборот, туда, к Зимнему, Напротив казармы только и увидела.

— Кто?

— Христофор, мне показалось, в окне — Уваров.

— Карета чья?

— Не знаю. Двуколка.

— Уваров — двуколкой?

— Он. И два офицера на запятках.

Ливен помолчал, потом быстро обнял жену, коснулся губами ее лба — и бросился к двери.

Сани давно ждали у подъезда. Проехав напрямик, он был у Зимнего лишь несколькими минутами позже кареты, привезшей не Уварова, а великих князей. Наспех поставленный караул пытался было задержать военного министра, и, выглянув на шум, Александр кивнул сумрачно, подозвал жестом. В дверях, замешкавшись, уронил платок, остановил нагнувшегося было Ливена:

— Оставьте. Не понадобится.

И, затворив сам дверь, подошел вплотную, уставился пристально в глаза:

— Где казаки? Говори. Отец… мертв.

— Должны быть в двух десятках переходов от Хивы.

— Слава Богу! Пиши. Вернуть немедля!

Кончался март. Александр следовал послушно советам своего ментора, и Пален твердой рукой вел Россию от пропасти, куда она едва не низверглась. Остановили успевших уже перейти Волгу казаков Орлова; в трех часах пути до Ревеля, где, зажатый льдами, стоял, как в ловушке, русский Балтийский флот, застало Нельсона посланное Петром Алексеевичем письмо. Прочтя, адмирал до боли в костяшках сжал в кулак пустую ладонь, вздохнул разочарованно и велел отменить боевую тревогу. Кое-какие перестановки провел Пален в гвардии, убрав незаметно в сторонку сумасбродов вроде Яшвили. На будущее решил серьезно заняться Преображенским полком, солдаты которого утром 12 марта гробовым молчанием встретили здравицу за Александра. Вызывать из деревни Никиту Панина он не торопился.

Не смущали Петра Алексеевича ни пристальный, леденящий взгляд, которым его всякий раз встречала Мария Федоровна, ни кривые усмешки самого нового царя. Александр ведь не знает и не узнает никогда, что за сила стояла за Паленом, когда готовил он переворот, а что любви к нему, отцеубийце, народ пока не питает, понимать должен. Конечно, следует пока придержать подальше от Петербурга его дружков из якобинцев и конфедератов, всех этих Чарторыйских, Строгановых, Новосильцевых, ну так на то у Палена власти хватит.

Когда Петру Алексеевичу доложили, что в деревенской церкви за час езды до Нарвской заставы появилась чудотворная икона, оплакивающая смерть Павла Петровича, он только брови поднял недоуменно. Оглянулся на приближенного недавно офицера корпуса Кондэ, Тиранна, приглашая его вместе подивиться, какие нелепости возможны в просвещенный век. Но француз хмуро покачал головой:

— В церкви дважды была вдовствующая императрица. Туда собирается народ, а у попа длинный язык.

— Что же, съездим и мы.

Наутро, прикинув, что успеет вернуться до не отмененного никем вахт-парада, Пален велел запрячь карету шестеркой и по хрусткому насту меньше чем за час домчал до бревенчатой церковки. Из открытых дверей клубился парок, внутри было тесно от набившихся людей, среди которых Петр Александрович сразу приметил много горожан; горело сотни полторы свечей. Поп — молодой еще, густобородый, в свежей, сияющей золотым шитьем ризе — возглашал басовито:

— …восплачем же, яко сия Пресвятая Дева! Ибо снова, присно, обманут народ русский. Возвестили Павла Петровича тираном — радуйтесь, говорят, люди, что нет его более! А истине грешат все так же, только руки кровью омыты; людям же в том блага нет, только позор и бесчестие!

Толпа вздохнула разом, потянувшись к алтарю, где над пламенем выставленных вкруг свечей горела окладом Богоматерь Казанская: по охряной щеке скатилась крупная, прозрачная капля, еще одна…

Четко ступая, не разжимая губ, взглядом раздвигая толпу, высокий, плотный человек в мундире с орденской лентой прошел меж молящихся, не глядя на священника, обошел горящие перед алтарем свечи и, протянув руку, вырвал Божью Матерь из киота.

Люди раздались, когда он повернулся к ним лицом. В маленькой церковке было тесно, но проход, в четыре сажени шириной, глухой, зияющей пустотой ждал Палена, и один из стоящих у дверей солдат вздрогнул: так похожа эта пустота была на приготовленную для осужденного на прохождение сквозь строй. А Петр Алексеевич, сунув под мышку икону, не спеша дошел до дверей, перешагнул порог и только на улице, ступив в густую, черную грязь, вымешаную сотнями ног, глубоко вздохнул.