— Ваше величество, счастлива приветствовать вас.

Павел, выдохнув сквозь зубы, резко повернулся к двери, бросил через плечо:

— Вы слишком долго медлили со своим приветствием, мадам.

…В эту ночь Павел заснул, как бывало лишь в детстве, едва коснувшись подушки. Схлынуло первое, сладкое забытье, и в сновидении, терпком, как полуявь, ему пригрезилась Дениз Шевалье.

Жемчужно-матовая кожа ее проблескивала сияюще, словно упавшее разорванное ожерелье, ложбинкой на спине; бедра были горячи, упруги, а руки нежны, волосы цвета каленого ореха струились по подушке, благоуханной волной падали на лицо; неудобным и жарким стало одеяло…

Проснувшись резко, как от толчка, он мгновение лежал, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой, успокаивая бившееся торопливой дробью сердце. Потом отодвинулся брезгливо от влажного пятна на простыне, закатал прилипшую к бедру мокрую полу рубашки. Помедлив, выбрался из-под одеяла; отстраняя от тела, снял рубашку и, свернув все постельное белье в комок, швырнул в угол. Закинув руки за голову, потянулся вольготно, глянул в зеркало на свое дрябловатое уже, с морщинками в паху, тело, Сказал вслух, радуясь звуку собственного голоса:

— Эта чертовка могла бы, как гетера Фрина, требовать с меня плату!

Было одно из мгновений, в которые нет большего наслаждения, чем, не торопясь, перебирать свое, собственное, пришедшее на сердце, осознавать себя живущим.

Он желал эту женщину, желал ее красоты, не зная сам, на час ли, навсегда.

В канун сочельника Павел провел заседание капитула. Приоры иоаннитов в широких белых мантиях, сидя вдоль большого стола, молчали благоговейно, когда он, подавляя раздирающий горло сухой кашель, объявил о твердой готовности, в союзе с Францией, вернуть ордену остров Мальту. Каждого такого собрания он с нетерпением и беспокойством ждал, как прикосновения к иному времени и иному чувству чести, которых надо оказаться достойным, но теперь радости не было, думалось о другом.

Поздно вечером он велел Кутайсову ехать к Шевалье и не ложился, покуда тот не вернулся с известием, что актриса повинуется воле государя и назавтра, к семи пополудни, приедет в назначенный для встречи дом на Морской.

С утра потеплело. На разводе, сидя неподвижно в седле, надвинув треуголку на лоб, Павел поймал себя на том, что прислушивается не к четкости шага колонн, а к нежданной капели. После обеда он работал с Ростопчиным и Ливеном — слухи о готовящемся, несмотря на зиму, прорыве британского флота в Балтику становились все настойчивее. Они стояли втроем, рядом, склонившись над столом, когда радужное сияние заигравшего в оконном стекле солнечного луча вспыхнуло на меди чернильницы, превратило разложенную на столе карту кусочка моря с заливом и устьем Невы в загадочный портулан неведомых земель. Павел повернулся к окну, в котором росла стремительно синева чистого неба. Ветер развеял тучи, и, едва солнце начало спускаться к горизонту, ударил мороз. Дорогой на Морскую Павел, откинувшись на сиденье в углу кареты, слушал поскрипывание свежего, хрусткого снега, по-особому звонкое, гулкое в нависшей над городом тишине.

Он велел Кутайсову отослать всех слуг, сам запер дверь, оставшись в доме вдвоем со ждавшей в гостиной женщиной. Поднялся медленно по лестнице и, бесшумно переступив порог, глядел на Шевалье несколько мгновений, пока, почувствовав, она не обернулась. Подошел, словно уговорено было, что она не поднимется навстречу, не скажет ни слова; бережно поднес к губам теплую руку.

Последняя свеча в медном шандале, протрещав, потухла. В поднявшейся от пола темноте Павел, затаив дыхание, прислушивался, словно верил, что сейчас произойдет что-то дивное — может быть, отверзнутся небеса или лягут на плечи горячие, торопливые до ласки женские руки.

Зашелестев платьем, Шевалье поднялась, и у Павла на мгновение свело дыхание. Стремительное движение пышных юбок обдало ноги ветерком, скрипнула дверь. Несколькими мгновениями спустя озарилась светом соседняя комната, с подсвечником в руках Шевалье остановилась на пороге:

— Я взяла это на камине. Вы не знаете, есть ли в доме еще свечи?

Не отводя от ее лица взгляда, Павел медленно покачал головой.

— Тогда придется ужинать в темноте. Они погаснут через четверть часа.

— Это немало… Как думаете вы, — вскинул он голову, пораженный неожиданной мыслью, — когда родился Иисус?

— Когда? Ночью на 25 декабря… но календари различны.

— Нет, другое. Когда, в начале ночи, на ее исходе, в полночь?

— Не знаю. В детстве мама говорила со мной о Евангелии, но потом она умерла, а отец не любил попов. Когда убили короля, стали закрывать церкви. Я была однажды Богиней Разума на празднике в Лионском соборе. Но потом, в Париже, я поняла, что Верховное существо — для тех, кто хочет править другими, а человеку, который просто хочет жить, нужен Бог.

Она улыбнулась, поправила свечу:

— Давайте допьем вино. Говорить можно и в темноте.

Павел послушно поднес к губам бокал, отщипнул вилкой кусочек крылышка индейки.

— Расскажите, что гнетет вашу душу.

— Простите, я, наверное, сказала что-то не подумав, а вы придали случайной обмолвке значение.

— Нет. Я понял все. Говорите, я так хочу!

— Если вы приказываете… Мы с мужем приехали в Париж после казни Робеспьера, а через год он получил из Гамбурга приглашение в труппу. В Париже для нас не было работы. Я осталась одна, он должен был написать, когда устроится. Была зима, самая холодная за сто лет, многие умирали потому лишь, что не могли достать дров или немного еды. Я играла, когда удавалось, тянула каждое су, не вставала весь день с постели, чтобы не испытывать холода и не хотеть есть. Наверное, многие жили так. А потом муж прислал денег, письмо. Я уехала в Гамбург и думала, что все кончилось.

Последняя свеча затрепетала. Женщина торопливо, по-детски доверчиво протянула к пламени руку, словно хотела удержать его. До дрожи острое чувство жалости пронизало Павла к беззащитности замершей в мерцающем свете руки, дрогнувшего, потерявшего завершенность неживой, скульптурной красоты лица.

— Свечи должны быть в буфете.