Иларион прославляет Владимира, который обрел веру не от встречи с апостолом и не от лицезрения чудес, «лишь благомыслием и острым умом постигнув, что есть единый Бог». По словам Илариона, Владимир проявил себя как праведный князь, «веру утвердивший в Него [во Христа],– не на одном соборе, а по всей земле сей», а также творя множество «милостынь… и щедрот денно и нощно… убогим, сиротам, вдовам, должникам и всем, взывающим о милости» [Молдован 1997: 49]. В добродетелях Владимир подобен «великому Константину, равный умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его!» По словам Илариона, Константин «покорил Богу царство», а Владимир подражал Константину [Молдован 1997: 49]. Иларион описывает Киев как «иконами святых блистающий и освящаемый», «величием сияющий» [Молдован 1997: 51]. Иларион молится, чтобы преемник Владимира увековечил добрые дела князя, сохранил русских «в мире и благочестии, данном тобою, и да славится в нем правая вера и да проклинается всякая ересь» [Молдован 1997: 53].
Итак, «Слово о законе и благодати» – это ви́дение человеческой истории, сопоставляющее иудаизм и христианство, идолопоклонство и православие – возможно, эти темы Иларион позаимствовал у Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина и Ефрема Сирина [Шевырев 1859–1860: 26]. В «Слове» Киевская Русь располагается в конце реки событий, начинающейся с падения человечества, протекающей через ветхозаветное владычество закона и впадающей в море христианской благодати. «Слово о законе и благодати» ставит Киевскую Русь в один ряд с империей Константина как славное христианское государство и уравнивает святого Владимира с Константином в уме, любви ко Христу и почитании Его служителей. По мнению Д. С. Лихачева, тема «Слова» – «тема равноправности народов, резко противостоящая средневековым теориям богоизбранничества лишь одного народа, теориям вселенской империи или вселенской церкви» [Лихачев 1945: 25]. Лихачев, однако, подчеркивает и «национальный момент» в «Слове», указывая на «полемику» Илариона, направленную против византийского понятия вселенской империи. Согласно Лихачеву, в критике Иларионом Ветхого Завета можно видеть «прямые укоры Византии, стороннице не свободного, а рабского наделения христианством». Напоминания Илариона о разрушении Иерусалима Лихачев рассматривает как указание на стремление Византии монополизировать контроль над верой [Лихачев 1945: 26–27]. Такое прочтение, усматривающее признаки национализма в произведении XI века, оказало сильное влияние на последующие интерпретации «Слова о законе и благодати», но, на первый взгляд, интерпретация Лихачева противоречит логике Илариона, который уподобляет русское государство империи Константина.
Как и в первой русской летописи, «Повести временных лет» (которая была составлена, вероятно, полвека спустя, возможно, в 1113 году), в «Слове» Илариона идолопоклонство отождествлялось с «тьмой» и «невежеством», а христианство соотносилось с просвещением через крещение и через разум – то есть со «светом разума». Связь между христианством и духовным просвещением стала аксиомой древнерусской, а затем и российской мысли. В произведении Илариона царство покорено Богу, а значит, политика покорена вере. В молитве, которой завершается «Слово», Иларион просит Бога: «…врагов изгони, мир утверди, языки усмири, глады утоли, владык наших угрозой языкам сотвори, бояр умудри, грады <умножь и насели>, Церковь твою возрасти, достояние твое соблюди, мужей и жен с младенцами спаси, пребывающих в рабстве, в пленении, в заточении, в пути, в плавании, в темницах, в алкании и жажде и наготе – всех помилуй…» [Молдован 1997: 57]. Иларион, таким образом, уповает на христианского правителя, твердого в вере, враждебного ереси, милосердного к нуждающимся и могущественного в брани. Его «Слово», широко распространившись в рукописях по всей Киевской земле, послужило позднейшим мыслителям источником для образа праведного князя-христианина.
Большой нравственный и политический интерес представляет сказание о Борисе и Глебе, ростовском и муромском князьях, которые в 1015 году, после смерти их отца Владимира (правил в 980–1015 годах), были убиты своим старшим сводным братом Святополком. Сказание, о происхождении которого ведутся дискуссии, дошло до нас в двух редакциях: «Съказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба» (рус. «Сказание о Борисе и Глебе»), написанное неизвестным автором или авторами, и «Чтение о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба», авторство которого чаще всего приписывают монаху-летописцу Нестору, датируя его между 1081 и 1108 годами25. По мнению Л. А. Дмитриева, «Чтение о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» – один из наиболее ярких и широко известных литературных памятников Древней Руси, но также и важнейший политический документ, поскольку в нем подтверждается принцип старшинства в распределении княжеских престолов между городами Киевской Руси26.
В «Сказании» Святополк представлен не как родной, а как приемный сын Владимира, рожденный от «гречанки, [которая] прежде была монахиней» и брата Владимира, Ярополка. Незаконнорожденность Святополка имеет решающее значение для понимания последующих событий «Сказания», поскольку из-за отношения отца Святополк рос нервным и неуверенным в себе: «…не любил его Владимир, ибо не от него был он» [Дмитриев 1997: 329]. В 1015 году Святополк, старший князь и признанный наследник киевского престола, скрыл от своих соперников Бориса и Глеба известие о смерти Владимира, а затем послал своих приспешников убить их.
Борису и Глебу еще до их убийства стало известно о заговоре Святополка. Узнав о смерти Владимира, Борис «стал телом слабеть и все лицо его намокло от слез, обливаясь слезами, не в силах был говорить». Как всякий хороший сын, Борис оплакивал кончину отца: «Увы мне, свет очей моих, сияние и заря лица моего, узда юности моей, наставник неопытности моей! Увы мне, отец и господин мой! К кому прибегну, к кому обращу взор свой?» Борис догадался, что Святополк подослал к нему убийц, но решил не сопротивляться: «Но тот, чувствую я, о мирской суете печется и убийство мое замышляет. Если он кровь мою прольет и на убийство мое решится, буду мучеником перед Господом моим. Не воспротивлюсь я, ибо написано: “Бог гордым противится, а смиренным дает благодать”». Борис понимал, что противостояние замыслу Святополка потребует от него поднять оружие против брата: «Если пойду в дом отца своего, то многие люди станут уговаривать меня прогнать брата, как поступал, ради славы и княжения в мире этом, отец мой до святого крещения. А ведь все это преходяще и непрочно, как паутина» [Дмитриев 1997: 331]. Борис чувствовал, что все награды, ждущие его в случае вооруженного сопротивления – «богатство, множество рабов, слава мира сего» – не сулят ничего, кроме суеты. Все это меркнет перед возможностью спасения «в добрых делах, в истинной вере и нелицемерной любви» [Дмитриев 1997: 331]. Итак, Борис готов был умереть. В воскресный день на заутрене он пел псалмы из Псалтири, затем стал молиться перед иконой, прося Иисуса Христа «сподобить [его] принять страдания» [Дмитриев 1997: 335]. Он промолвил: «Любовь долготерпелива, всему верит, не завидует и не превозносится… В любви нет страха, ибо истинная любовь изгоняет страх» [Дмитриев 1997: 337].
Глеб, со своей стороны, чувствовал себя раздавленным известиями о смерти Владимира и об убийстве Бориса. Глеб воскликнул: «Плачу горько по отце, а еще горше плачу и горюю по тебе, брат и господин мой, Борис». Глеб решил: «Лучше бы мне умереть с тобою, нежели одинокому и осиротевшему без тебя жить на этом свете». Как и Борис, Глеб молился о даровании сил принять мученическую смерть [Дмитриев 1997: 337]. Как и Борис, Глеб умер, прося у Бога прощения и милости: «Терпением укрепляйте души свои» [Дмитриев 1997: 337].
С точки зрения автора (авторов) «Сказания», ни Борис, ни Глеб не были христианскими пацифистами. Последним поручением, данным Борису Владимиром, был приказ вести «много воинов… против безбожных печенегов» – и Борис «с радостью пошел» [Дмитриев 1997: 331]. Глеб также сражался против врагов христианской веры, но, как и его брат Борис, отказался проливать кровь, защищая себя против отряда наемных убийц Святополка. Опустившись на колени, Глеб сказал убийцам: «…свершите то, на что посланы!» [Дмитриев 1997: 343]. Борис и Глеб умерли не как пацифисты, а скорее как князья-воины, решившие пострадать за свою веру: православная церковь канонизировала их в чине страстотерпцев – термин, который обычно переводится на английский как «passion-bearers», но обозначает лишь, что они приняли страдания за святое дело.
