Дитеру гобелен воспоминаний ни к чему, он и так слишком хорошо помнит каждый уголок своего родного дома. Редкой ночью он не возвращается туда во сне.

Картины будущего пугают, сейчас их невозможно ни понять, ни объяснить. Прикосновение к кораблю с разорванными парусами заставило пол ходить под ногами, пришлось балансировать и держаться за стропы, чтобы удержаться. При этом шёл дождь – такого ливня никогда не бывает. Раскачивалась толстая верёвка, и до неё почему-то требовалось дотянуться, иначе всё пропало. Ещё чуть-чуть и сорвёшься в клокочущую жадную пену за бортом. На других изображениях были дворцовые своды, мимо проходили незнакомые люди в богатой одежде. Из темноты возникали угрюмые монахи с верёвками и кольями в руках.

Дама в аристократическом платье, стоило коснуться пальцами шёлка её одежды, расхохоталась. Она смотрела почти в упор, но внешность её не удерживалась в памяти, потому что лицо менялось каждую секунду. Казалось, что женщина пытается удержать твой взгляд. Стоило чуть отвернуться, она тут же взмахивала ярким веером или звучно била каблуком, заставляя смотреть только в её сторону. От этого становилось немного жутко, и Дитер решил больше никогда не прикасаться к гобелену, что бы там ни появилось. Лишь однажды он нарушил данное себе обещание. В тот день лучи солнца отразились от окон соседнего дома и застыли светлым пятном на изображении женской руки придерживающей ниточку недорогих бус. Стеклянные шарики казались при ярком освещении совершенно реальными, и Дитер сразу узнал и украшение, и кружевной манжет. Мамина ладонь, зовущая из прошлого, была так близко, что мальчик, словно зачарованный, опустился на колени и ткнулся в неё лбом, пытаясь ощутить её прежнее тепло. Воспоминания, которые мгновенно ожили, были самые горькие – наш герой оказался рядом с мамой на дороге, что вела к «родственникам на холме». Родное лицо было грустным, а поступь медленная, словно мама постарела в те дни сразу на много лет. Вокруг видны были дымы горящих домов, слёзы на лицах подурневших от горя женщин, кашель смутно припоминаемого сутулого старика. Вот шарики бус разлетаются по траве. Показалось, или мама сама разорвала скрепляющую их нить? Почему он не заметил этого тогда? Зачем она так поступила со своим любимым украшением? Вот в его ладони блестит самый красивый из шариков. Дитер протягивает его маме, но та грустно улыбается, смахивая слёзы, качает головой: «Возьми себе, Дитеркюнхель! Храни его! Пожалуйста, не потеряй, это важно». Он засовывает шарик в карман, хочет собрать остальные, но мама твёрдо берёт сына за руку: «Пойдём, сынок, нам пора». Снова потрескавшаяся от засухи дорога под ногами, снова горечь дыма.

Воспоминание растаяло, но наш герой снова коснулся маминых пальцев на гобелене, и всё повторилось: рвутся бусы, катятся в траву, он нагибается, чтобы собрать их, видит шарик, который намного ярче других.

Придя в себя, Дитер полез в карман и вынул тот самый камушек, как и всегда удивительно тёплый, от этого тепла стало спокойно, пусть и немного грустно. Взрослые недоговаривают, шепчутся по ночам, временами молчат или плачут от чего-то, но не жалуются. В мамином «Не потеряй!» было что-то важное, недосказанное, оставленное на потом, но так и не произнесённое.

За лето деревья в саду подросли, ветви груши почти касаются подоконника. Ну а наш герой не только вытянулся, но и чуточку повзрослел. По крайней мере, ему стало совершенно ясно, что колдовство и чудо – это совсем не одно и то же. Волшебством можно каждый день создавать вкусный бутерброд, но при этом он становится обычным перекусом, и даже если каждый день он будет разным. Чудо в другом, оно случайно, как вспорхнувшая с подоконника птица, как солнце, выглянувшее после череды пасмурных дней, как смех Золушки, неожиданный и долгожданный. Колдовством же невозможно оживить даже бабочку.

Но никто не утверждает, что колдовство не может стать чудесным. Возьмём, к примеру, Ганса и грушу перед окном. Деревце засыхало, и садовник, казалось, стал чахнуть вместе с ним. Бывший ландскнехт неделю был не в духе, говорил о груше тихонечко и печально, словно о больном родственнике. Он даже прихрамывать стал сильнее обычного, а усы его смотрелись поникшим ковылём. Не помогали ни поливы, ни подкормки – зелёных листьев с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Пришлось тётушке Геральдине перед очередным поливом немного поколдовать над лейкой с водой (Дитеру было указано всячески отвлекать Ганса).

Уже наутро на ветках проклюнулись крошечные свежие листочки, и успевший разглядеть это садовник разбудил дом счастливым воплем, ну а наш юный герой, как был, в пижаме и босиком, поспешил в сад, чтобы разделить эту радость и быть свидетелем маленького чуда.

Был ещё такой случай. На ярмарке с тётушкой разговорилась очень грустная горожанка в застиранном чепце, в поношенном коричневом платье, с корзиной в руке. У женщины кто-то срезал кошель с пояса – прямо на площади. Это означало, что детки остались без гостинцев, а ведь у младшенькой сегодня день рожденья.

– Ноги домой не идут. Эх, в глаза бы тому негодяю посмотреть, – сокрушалась женщина, вытирая слёзы платком, – я бы ему все его мозги змеиные вот этим взглядом прожгла.

– Не переживайте так, дорогая моя, раньше времени. Могло случиться, что шнур развязался. Пройдитесь старым путём, может и лежит сейчас где-нибудь в пыли. Людей у нас в городе приличных много. Такому попадётся – обязательно вернёт. У меня было однажды, – успокаивает Геральдина, но только Дитер видит, как пальцами её производят быстрые движения, словно ощипывают курицу.

– Если бы! – ещё горше плачет горожанка. – Но не развязалось – тесёмка, посмотрите, срезана! Как теперь домой пойду?

И тут вдруг около кондитерского прилавка из толпы выныривает цыган, из тех, что здесь лошадей продают. Увидев такого издали, остальной народец карманы старается придержать и говорить поменьше. Бродяга этот в яркой алой рубахе, зелёные штаны, голова кудлатая. Протягивает он той горожанке потерянный кошелёк и цедит сквозь зубы:

– Держи, хозяйка. Случайно увидел, обронила ты его возле индюшек. Признаёшь?

Женщина берёт вещь растерянно, какой-нибудь каверзы ожидает.

– Мой, вроде, только почему-то тяжёлый. У меня же всего-то три монеты было.

– Запамятовала, хозяйка. Сам видел – у тебя с пояса свалилось, – рычит цыган и глазами угрюмо вращает, чтобы не перечили. – Быстро ходишь, не догнал сразу.

Женщина кошель к груди прижимает и снова в слёзы, а неожиданный благодетель даже благодарности никакой не ждёт, торопливо разворачивается и – прочь. Дитер шею тянет, чтоб видеть, что дальше будет. Цыган несколько шагов сделает – остановится, ногой топнет, на землю сплюнет. Ещё несколько шагов – и тут его смуглые щёки получают пару увесистых оплеух – сам себя наградил. И покуда фигура в красной рубахе не скрылась за углом, весь вид её задавал вопрос: «Зачем я это сделал?».

Тётушка в тот день пообещала, что когда-нибудь научит «самому необходимому из волшебного» – именно так она выразилась. Но всякий раз потом, когда Дитер об этом осторожно напоминал, обещанное откладывалось.

– Летом, – заявляла волшебница, – у мальчиков есть намного более серьёзные задачи, и их следует выполнять неукоснительно и прилежно: а) больше гулять, б) купаться в реке, в) ходить по полям, по лесам, нюхать полевые цветы, г) перезнакомиться со всеми собаками и котами в городе и – обязательно! – научиться что-нибудь мастерить своими руками.

Со всеми пунктами этого плана, кроме последнего, Дитер успешно справлялся сам, но что-нибудь мастачить – это лучше с Гансом, у него любой рубанок или пила становятся продолжением ловких рук, а дерево или металл словно только и ждут, когда из них сделают что-то полезное. Никогда прежде садовник не работал ни столяром, ни кузнецом, но почему-то всё у него получается. Если бы не бродил он полжизни ландскнехтом, стало бы в Линсене на одного хорошего краснодеревщика больше, или, может, появился бы прекрасный стеклодув, а ещё может быть талантливого создателя ярких цветных витражей, подобных тем, что играют солнечными лучами в окнах Святого Мартина, потерял город. Всё к чему можно было приложить руки, получалось у Ганса так ловко, словно и не человек, а сама природа спешит произвести что-то хорошее.