«Волшебник», Набоков, 1939
Читая томик набоковских стихов или «Машеньку», я просто купалась во всех этих русалочьих мотивах и романсовых слезах, источаемых березовыми эоловыми арфами, кои принято считать среди мухлеватых литераторов, засевших в бульварных Литинституте и Домписе, эталонным проявлением патриотизьма. Однако дальше пошли «Король, дама, валет» и карты новой колоды, очищенные от квасных следов. Куда же всё это делось? Куда делось теплое слёзное чувство, гнездящееся у каждого русского под ложечкой! Да никуда оно не делось! Просто для него нужно было найти бездонную лампу Аладдина вместо крупнотоннажной России, слинявшей за три дня. Сосуд должен быть кристально чистым, на выросту достойным великой музы, без всяких чужеродных примесей. И в берлинском, предвоенном парке перед волшебником-ювелиром вылупился-таки этот незалапанный объект любви. «Прекрасное именно-то и доступно сквозь тонкую оболочку, то есть пока она ещё не затвердела, не заросла, не утратила аромата и мерцания, через которые проникаешь к дрожащей звезде прекрасного». С последним русским романом неоперившаяся нимфетка отплыла в девственную страну, Америку, интересную только как инкубатор маленьких пятниц. Поэтому, как только они размножились, их пришлось размещать в новом, неуместившемся на нашем глобусе, государстве — Амероссии на планете «Ада».
«Они ехали ночью» / «They Drive by Night» (Уолш,1940)
В мрачных предгорьях Невады единственный маяк на дороге — рыжая гордячка Кесси, только и успевающая уворачиваться за стойкой забегаловки «Барни» от рентгена и осьминожьих щипков ночных дальнобойщиков, в том числе братьев Фабрини. Через недолгое время цепкие итальянцы оторвали-таки дорожный светоч с рабочего места, и сразу же, потеряв ориентир, рухнули в пропасть. Поль Фабрини потерял руку, но Перл сумел удержать заметно поблекшую Кесси в каком-то притоне. И сам он, буквально под кулачными уларами коллег-дальнобойщиков, опускался всё ниже и ниже по социальной лестнице. Пока на городское дно к нему не пробился спасительный взгляд миллионерши Карлсен. Её муж, тоже бывший дальнобойщик, замуровал свою лучистую даму в небоскрёбе. Поэтому вскоре в его угарном гараже перегорели фотоэлементы. Энергичная же вдова, перед тем как помутиться, ревнуя к рыжим волосам предыдущего дорожного трофея Фабрини, успела стать их путеводителем в городские верхи.
«Гроздья гнева» / «The Grapes of Wrath» (Форд, 1940)
Главный герой Том Джоад совершает невольное убийство и после отсидки возвращается в штат Оклахому. На весь штат обрушиваются гроздья гнева — пыльные смерчи апокалипсического масштаба. Том встречает проповедника Джима Кейси. Шокированный коллективным наказанием, тот перестал быть пастором и стал политеистом. Не только плодородный слой плата, но и его обнищавшие обитатели взметнулись прахом. Многоголовый джоадов род облепляет издыхающий грузовичок и по трансконтинентальной ветке 66 тянется в откочевавший до крайнего запада райский сад. Одряхлевшая часть рода отмирает по пути. В ответвлениях дороги показаны нравоучительные и идиллические сценки. В Калифорнии, среди винограда и персиков, проповедник Кейси погибает под палками калифорнийцев, недовольных чужеземным вторжением. Он успевает обратить Тома, который тоже становится политеистом и мстит за Кейси. Том вынужден бежать, и в последней пафосной речи объясняет матери, что все люди — лишь гроздья одной всемирной души, и мать сможет встречаться с сыном, растворённым в каждом дуновении ветерка и в воплях бастующих сборщиков урожая. Ещё более патетическая сцена, завершающая стейнбековский роман, когда сестра Тома кормит грудью случайного нищего прохожего, к сожалению, в экранизацию не вошла.
«Фантастическая ночь» / «La Nuit fantastique» (Л'Эрбье, 1942)
Жуликоватый студент Борис, психосанитар на подработке, ворует у Дениса не только деньги, но и костюмы, пижамы и утюг, связующие его с буржуазным уютом, крупно каллиграфированном в настенном распорядке дня.
Обеднев, Денис грузит ящики с фиалками в базарное «ярено Парижа» до тех пор, пока пьяные флюиды не концентрируются в нем до состояния ректифицированной эссенции. Поэтому даже каменные стены, окружающие Дениса, начинают переходить в одурманенную кондицию, особенно в местах, предварительно ослабленных вывешенными картинами и прочими предметами искусства. Париж начинает видеть сны. Это особое, промежуточное состояние вещества сильнее всего выражено, конечно, в Лувре, обращённом в обкаканный голубями салон чревовещателя Фалеса с аксессуаром мумий. Денис влюбляется в фалесов рекламный плакат — китчевую даму Ирэн, шевелящую вуалями. Она сильно заторможена, имеет картонного жениха и навешенные украшения осыпаются с неё как известка. Денис, убыстряя темп так, что часовые стрелки начинают искрить фейерверком, применяет к Ирэн множество реанимационных процедур — тычет бутафорскими шпагами, кружит на велосипеде и тащит на крышу дурдома, где занимается любовью с ирэниной тенью, отчего теряет собственные соки и, наконец, обретя известковую кровь, распластывается вместе с героиней пятнистой фреской под неизменным распорядком дня в изначальной меблирашке.
«Великая любовь» / «Die grosse Liebe» (Ханзен, 1942)
Голос героини может сбивать самолеты.
Навернулся и летчик Вендландт.
Его новый железный крест примагничен энергетикой данной певицы Хольберг, гастролирующей по дрожащему Рейху и сателиттам.
Вдохновленный концертом, Вендландт заявляет, что ясновидит будущее после петель Нестерова и бомб в пространстеенно-временном континууме.
Леандровый голос Хольберг столь низок, что лучше всего резонирует в бомбоубежищах, метро и могилах, отчего зудят кости у Вендландта и оккупационных солдат, пришедших на концерт в ветреном Париже. Долгожданное всего певица чувствует себя во взволнованной Италии среди античных склепов с бюстами древних римлян.
Вендландт, пронизанный Хольберг до скелетного мозга, улетает на Остфронт, где рушится над русскими пашнями.
Дива приезжает к загипсованному летчику в акустический санатарий, где вместе с ним вслушивается в альпийское эхо от воздушных армад, направляющихся на восток.
«Город золотой» / «Die goldene Stadt» (Харлан, 1942)
Неизвестно, знает ли Гребенщиков, что его "Город золотой” обязан своим появлением мелодии Сметаны из одноименного германского, 1942 года, фильма. Дубильные вещества и бродильные элементы, вымываемые из немецкой трясины в верховьях Влтавы, за столетья отложились в пражской излучине коралловыми Градчанами, золотистый отблеск которых уносит на искристых лопатках Мария, соблазнённая кулаком Йопстом (Jobst), владеющим хутором на этих приречных болотах. Где чешка после родов и увязает. Болотные огоньки и бульканье русалистой матери вызывают томление под ложечкой, которое Анна Йопст унимает дикой скачкой на кермессах, пока не получает пражские виды от арийца-ирригатора. Беглянка пудрит шампанскую спину в многоярусной опере и вскоре вспухает от табачных дымов и копчёных экстазов её пражского кузена. Бастард отправляет болотную, по выражению Геббельса, шлюшку восвояси. Вслед за матерью она становится последним ингредиентом, необходимым для насыщения трясины, и на следующий год вокруг болотного креста утопленниц колосится пивной ячмень.
«Ангелы греха» / «Les Anges du peche» (Брессон, 1943)
В этом фильме играют буквально только лица. Визионер Брессон, набросивший на себя сутану фотографа перед гармошкой камеры- обскуры, вглядывается в запредельный мир. Оттуда видны лица сестёр-доминиканок, выставленные в разрезах их фотографических сутан. Как зеркальные объективы, они отражают образы и подобия запределья. Лишь одно лицо затуманено. Это сестра Тереза, бывшая пенитенциарка, тайная убийца. В тюрьме она испускала столь яростные вопли, что в заоблачном мире конденсировались тучи. Молниеносно поразившие её душенопопечительницу Мари-Анж. Споткнувшуюся Мари-Анж изгоняют из монастыря. Ночью она крадется сквозь изгородь и ночует в овечьем лежбище. Сёстры набросали туда множество терний, пронзающих душепопечительницу дополнительным жаром. Её воспламенившийся лик разгоняет облака и просветлённая Тереза сдаётся полиции смотреть на лучший мир сквозь морщины решетки, а не лицедейской гримасы.
