Раненый город.
Похожий на неудачно прыгнувшего ирбиса, замершего над горным потоком, с копями в отвесных стенах, так что даже кровяные тельца кристаллизовались, острыми гранями встраиваясь в скалистый зигзаг с окаменелыми саблезубыми предками, вновь янтарными от пронизывавшего их света.
Постоянное напряжение над пропастью вытравляет кошачьи душевные уголки, выветривается всё не окостенелое. В образовавшихся выбоинах заводятся, как паучки, огни троглодитов. Пока однажды особо сильно не заноют тектонические плиты, сладкий дождь промоет замшелые поры, а ветерок принесёт таких пьяных мошек, что напрягутся железные жилы, посыпятся лишайные мазанки и хрущёбки и прыгнет юмейский ирбис, разваливаясь на лету в щебень, высвобождающий гибкую, отныне неуловимую, тень.
Останутся лишь куранты предгорий, прилепленные к скалам еловые многоэтажки с терновыми в сейсмических морщинках, старушками на балконных лапах.
Войдя в квартиру, посеревший Ян отправился сразу в ванную и промыл свои синяки. Дмитрий Патрикеевич ждал его на кухне. Посмотрев на посеревшего сына, он не стал ни о чём спрашивать, налил чаю и поставил на стол коробку нерусских конфет и импортный бинокль. Ян повертел конфету: — Ты был в загранпоездке? — вяло поинтересовался он. Дмитрии Патрикеевич решил отвлечь сына от печальных раздумий, рассказав о Румынии: — Ездил смотреть на новостройку, которую тамошние товарищи построили с нашей помощью. Обозревал ландшафты с верхнего этажа в подаренный румынским прорабом бинокль, немного сумрачный. Далёкие, железным занавесов края приближаются и страна вспухает, как земляной вал вдоль Дуная. Вертит этим валом даже не Первый секретарь, но его жена, чью неуемную активность Румыния не выдержала на своей поверхности и жена провалилась в ад. Оттуда же страну пронзили пирамидальные тополя. Сам же Первый секретарь стоит на плечах пружинистой супруги, обретая нечеловечьи качества. Он многоглаз и многоух. Органы его чувств держатся на бородавчатой проволоке, вырабатываемой на построенной с нашей помощью фабрике. Уши находятся в выдвижных-задвижных ящичках, скрытых в стволах деревьев и в головах собак. Окуляры — меж ног работниц фабрики и интеллигенток при фабричной школе. Как и в телемастерской, там искрят молоточки шеф-карликов и начальнико-надзирателей. Повсюду в стране в телевизорах дергаются новые поколения рабочих ансамблей. В случае же недовольства члены Секуритате используют эти органы как писсуар, и тогда диссидентки сливаются с черноземом, так что румынская кукуруза, поставляемая в страны СЭВ, имеет повышенное содержание белка, а айва — шерстистость. Наш гид, по совместительству школьная учительница, рассказав мне, что имела лисью шкуру-затычку, родительский оберег. Однако один секуритатщик, искривший в её подруге, сфальшивил квартирные ключи и во время уроков продырявил этот спасительный оберег. Не желая стать его писсуаром, она обратилась за помощью к прорабу, видевшему в бинокль край Румынии. Он её любовник, бывший, ибо румынские ночи Первый секретарь надевал на себя, как шапки, оголяя внебрачные связи. Впрочем, эта страна — земляной вал, проворачиваемый адской пружиной под Первым секретарём, и края достичь невозможно. Цепляются молоточки-звоночки, и беглецам — пограничным полуовцам приходится, питаясь шерстяной айвой, подстанывать в фольклорный унисон. Если же эти слаженные ноты и крепежные механизмы нарушит художественно недоработанный диссонанс, Румыния, как городок в табакерке, сожмётся в коробку из-под обуви и со свечкой, воткнутой беглыми апатридами, уплывёт вниз по Дунаю. Мне же останется ездить в Болгарию или Монголию. — Дмитрий Патрикеевич помолчал: — нам твой товарищ звонил, у которого ты книжки БВЛ взял. — Нет у меня такого — пробурчал Ян: — Ты в своём особом отделе наведи справки, что это за товарищ. — Отец вздохнул: — Я так и понял. Интересуются, приехал ли ты. — Он осторожно потрогал синяк на лбу у Яна: — Как себя чувствуешь? — Хорошо, — сказал Ян: — Это декорация просто. — Похоже на голого короля в очереди в Освенцим. Ну ладно, обеденный перерыв кончается, вечером поговорим. — Но когда Дмитрий Патрикеевич уехал на работу, Ян полежал, ровно дыша, на оттоманке и вызвал Скорую помощь. Он сказал что, возвращаясь на поезде домой, упал в тамбуре вагона и ударился головой. С подозрением на сотрясение мозга его увезли в больницу Четвёртого управления, к которому он был прикреплён по отцу.
Люди, засыпанные не землёй, а снегом, со временем распадаются на небесные составляющие, прочая жизнь съёживается в семечки тараканов.
Поэтому, когда сошёл снег, от юмейцев оставались ветерок, парок, да прошлогодние вертолётики акаций.
Но Скорая помощь, как снежная королева, замораживала окружение. Стылые силуэты появлялись в её окнах. Чертежи, наброски обесцвеченной весны. Открывается дверь, вот они, чёрно-белые фигуры. А внизу, на солнце, как кроличьи уши, просвечивает оттопыренный подорожник. Прибольничный палисадник. Тени райского сада, шпицрутены весны, хлещут санитаров, плетут гнездо из розог, спазм колкой топографии вокруг эдемской пленницы. Чёрные глаза галчонка вылупились в прорезь в белом. Клара Айгуль, как только узнала от ага Дира что Ян попал в больницу, устроилась санитаркой, белой королевой, от её взгляда Ян замирал.
Женщина — вакуоль. В неё можно проникнуть в любом месте, хоть уколов пальчик. Затем она выдыхает споры, по грибнице. — Охальные байки на соседней койке в яновой палате травил шишок озабоченный, старый ссыльный писака, Скалдин, прикреплённый к Четвёртому управлению с подачи Дмитрия Патрикеевича, по фальшивой карточке персонального пенсионера республиканского значения. — Я — каинит, — говорил якобы бывший главинженер каспийской нефтефабрики: — Свеча горящее сало, животное жертвоприношение Авеля, электричество же, как сожжённая нефть — древлерастительная жертва Каина. — Скалдинские слова на резиночках напоминали Яну эфиопские афоризмы Азеб. "Сырьевой придаток женщины" говорил он об инсультнике на третьей койке в их палате: — "Прикованная Андромеда" — про ночную няньку. Впрочем, памперс на простате был предохранителем полёта мысли — кукушки в ходиках — ку-ку и назад. Сырьевым придатком мысли, прикованной Андромеды.
Ночью же Ян видел сны, которые мог бы видеть лемовский Солярис, если бы вместо бурлений, волнений и прочего расплавленного балета свои океанические размышления воплотил бы в яновой голове. Дело в том, что Ян был — не человек. Он был — неандерталец, чьи нейронные цепочки замыкаются совершенно по-другому. Формируя, в отличие от обычных расплывов «расширенного сознания»» жёсткие, неведомые структуры. Такие представители иного, параллельного кроманьонскому, разума затерялись среди недоевшего их человечества в виде олимпийских богов и Йеху. Сконструированный методом ицзина полуЗевс-полуТантал наблюдал за мерцанием человеческих смертей-рождений как за вспышками ноток в барочной музыке. Причём как снаружи, в городской массе фасуемых по омнибусам бюргеров, так и сам он для себя кинотеатр — его бессмертная, зевсова половина служит пламенным проектором для кадров-однодневок, порхающих по химерическим временам. Сознание Яна постоянно химеризовалось — становилось полусобачьим-полумальчишечьим, полушария мозга превращались во вкушающих друг друга рыб, на один позвоночник нарастали два торса и пр., и жил он в столь же мучительном окружении — в квартире, вывернутой наизнанку, с кранами и лампочками наружу в городе-химере — сиамской Юмее. Всё это для того, думал Ян о своих снах, чтобы показать необходимость замены человеком своего плотского «фюзиса», не обеспечивающего выход в трансцендентность — на «ксиронический», кремниевый, покрытый шипами и лезвиями. Которому, кроме того, не страшна служба в советской армии, где зубными щётками подметают казармы.
Днём же Ян старался не слушать скалдинский бубнёж: — "зачем мужчине соски? Мужское молоко — слабый раствор натуральных опиатов, вызывающий женские иллюзии. Когда у мужчины откроется третий глаз, женщина начнёт видеть попой".
