— Глянь! — любезно предложила сотрудница пылкой экспедиции: так и ты здесь появился! Сбился — я же копошусь здесь — в ощутимо-телесный кокон.

Сбитень — валенок!

Лицо клофелинщицы киселило, будто порядочно телесных отрубей, что облетели с Викча за время разговора, она уже передышала в себя и теперь бродила в них, как в юной опаре. Это её выпечь тёпленькой — готовенькой на бурной закваске моих теневых сторон! Хоть и теневые, но недаром до жара еложу по их здешним ветвям и перегибам.

— Для моей родоприёмницы ты не выглядишь достаточно старой! — рыкнул он.

— Ты думаешь, ты старый? Ты и не можешь стать старым! — мило ответила нежная девушка: — Ты в тени, в огарке от времени, обмотался ею и, как всякий кокон, не живёшь снаружи. — Клофелинщица поколебалась и решительно заключила: — Время, опаляясь в тень, лишается закрепления в пространстве и, обжигая, сворачивает его в презерватив, место, где отменяется будущее.

Вертеться-вальсировать-вальцевать-сбивать.

Сбитень. Валенок.

Викч засомневался, что он сбитень из такого места: — Возможно, ты тут по сусекам и наскребла былых моих клочьев на целого Франкенштейна, но на замесе с тенью это тесто не оживёт! — он попытался совладать со своей расползающейся мимикой: — Коли тутошнее место закупорено для будущего, тень не наполнит жизнью, — викчева улыбка помахала клофелинщице червячными кончиками. — Ведь тень — всего лишь след! Запечатлённое прошлое.

Все — Франкенштейны! Из клеток — урн разбитых, — мялись полнокровные губы клофелинщицы: — Рождаешься — просто проникаешься воспоминаниями. Эти отброшенные в тебя тени — кукловоды! — она помаячила перед Викчем ладонями и вильнула крупиком: — а кукловод — небожитель! Его свято место пусто не будет. — Клофелинщица поёжилась: — Даже если его не видно, остаётся след, ужимается, подобно куколю облепляется окружающей средой! Иногда более тяжёлой, — она пощупала викчев напрягшийся бицепс и вздохнула: — иногда воздушной, прозрачной для исходного трепета, и след пребывает тенью. Все следы и тени в Москве — ангельской природы. А я — следопыт-практикант главного московского ангела, абитуриентка. Давай познакомимся. Меня зовут Амазонетта! — пофехтовав запястьями, они вложили их друг другу в ладожны; клофелинщица качнула Викча вместе с веткой.

— Очень приятно, Виктор Иваныч. Гм, а где другая, гм, из дружественной страны? Тоже загорела в ангельском свете? — буркнул Викч. — Ха! — вместо ответа махнула рукой Амазонетта: — Мы к вам поступать приехали. — Очень приятно, повторил Виктор Иваныч: — Нашу близкую связь я предчувствовал, сидя за моим деканским столом. Он, как и всё кругом, насквозь продымлен дымом паровоза, на котором вы сюда приехали. — Ворчливо дёрнулся. Словно извиняясь, барышня послушно самортизировала в мягкий реверанс.

Викч представил себе, как главный московский ангел, проломив о горизонт позвоночник, сосредоточился в безвыходном положении и имеет виды только на эту Амазонетту, ибо ангел лишился всех других перспектив, кроме воспоминаний об утраченном. У бедняги, должно быть, слезятся глаза, словно их засорила паутина! Ведь клофелинщица, пропитавшись здесь горькой копотью, стала горьким воспоминанием о каком-то небесном видении сбитого лётчика, его горячей и равнодушной возлюбленной. После удара о земное притяжение кровь ангела замедлила свой бег и память смогла принять эти формы, пусть ещё не совсем безупречные. Когда же его кровь совсем застынет, тогда клофелинщица зафиксируется какой-нибудь Беатриче. Горькое воспоминание, вздохнул декан, безысходно, как закрывшаяся роза. Впрочем, благодаря безысходности эта девица, вероятно, переполнена небесной страстью. Её напряжённые контуры весьма любвеобильны! Нахохлились рёбрышки! А русский джентельмен-ительмен ещё не слез с дерева! Не подарил ей цветочка!

Другая рука Викча по-джентельменски потянулась к какому-то радужному всплеску в палой трухе. Вдруг этот цветочный оскал показался ему упущенной улыбкой! Мыльным расплывом пугливого перламутра. Зарвавшийся палец едва не увенчался лепестковым фикусом! Тот устрекотал куда-то в кусты.

Клиент Викч, всё ещё держа клофелинщицу за руку: — Ты когда должок будешь отдавать, за что деньги взяла? Перламутровый блеск вновь проклюнулся, заструился, обратился в ненадёжную зыбь, хватка Викча ослабла, он потерял равновесие, пахнуло спиртом, уголок рта клофелинщицы дёрнулся, Викч беспомощно заскользил по мучительному изгибу вздувшихся губ и кривились обветренные трещинки, кривилась зыбь, сворачиваясь в спасительную ниточку, за которую альпинист, запыхавшись, поспешил ухватиться.

— Тащи его, тащи за штанину! За что он там вцепился, райский житель? — ментовские наручники замкнулись вокруг щиколотки в носке из "Березки" и декан ведущего московского вуза был вытащен за ноту из-под бомжовой скамейки вокзальным нарядом милиции.

Впрочем, неприятностей ни по вузовской, ни по партийной линии у Виктора Ивановича не было, ибо, хотя он и попал в вытрезвитель, но с помощью первого отдела задним числом ему был оформлен сердечный приступ.

***

После кошмара в общаге, чтобы не впасть в клинч, я попыталась загрузить себя световой и шумовой палитрой, сходила в несколько театров и даже собралась на вечеринку посвящения в студенты в актовом зале со знамёнами. Помимо песен совэстрады обещали добавить саксы! Когда я пришла на моих каблуках-шпильках, ещё около часа длилась официальная часть с речами. И так как психологический клин психологическим клином вышибают, я решила провести эксперимент — весь этот час, вернее 50 минут точно я занималась холотропным дыханием, то есть просто участила частоту вдохов в три раза больше обычного. Почему именно 50 минут — потому что с подачи эфиопки, любительницы пренатальной психологии, прочла пару самиздатских книг на эту тему, в том числе Грофа "За пределами мозга". За это время благодаря гипервентиляции мозг перенасыщается кислородом и в нем пробуждаются зоны, заснувшие во время эволюции. Потому что если обезьяна полезет на дерево и у неё проснется змеиное зрение, её слопает тигр. Я знаю, что и через 50 минут интенсивного театрального или спорттренинга у участников иногда начинается эйфория и их нужно контролировать. И вот что произошло со мной. Эйфория у меня еще не настала, но к концу этой официальной части я начала видеть ладонями! Закрыв глаза, я незаметно повела вывернутыми ладонями по бокам. И я видела, скажем так, красноватый энергетический контур соседа справа и синеватый — соседки слева! И вот что самое интересное! Начался антракт перед концертом, в зале было довольно темно и я, незаметно закрыв глаза, двадцать минут ходила по битком набитым кулуарам и никого не задела! И уже потом у меня началась эйфория (отголоски её длятся до сих пор!) и я увидела его! Яна!

***

На присылаемые ему Дмитрием Патрикеевичем сорок рублей Ян снял жильё у встреченного им у бубличной Хыча, забулдыги-художника, работавшего затейником в институте и оформлявшего календари на викчевой кафедре, а недавно канувшего — хыч! — сторожем в московский метрополитен. Сталинская четырёхэтажка стояла в том же широком дворе, напротив общежития. Мимо вросшего в землю окна пестрил хилый студенческий ручеёк, разбухавший на рассвете и закате. Яну пару раз померещились черенковские косички. Он ходил только на французский, где не было риска встретить неудавшуюся невесту. В соседней комнате раздолбанной коммуналки трясся зиловский холодильник, а над ним кощей, а в третьей, выморочной, бывшей художественной мастерской, пищали крысы из огромного проёма в полу, проделанного Хычом, чтоб не было соблазна в неё подселиться. Над умывальником с одним холодным краном (газовую колонку в коммуналку не поставили) висел самодельный хычов календарь с белогорячечным зайцем, а на пиите стояли чугунные утюги. Ян часами сидел под хычовой копией босхового триптиха с Адом и Раш и вслушивался в звуки. «Думаешь населить себе царство?» — забилась в нём знакомая юная война грудного голоса девицы с косичками. «Это сейчас я голос, когда пооббивалась в твоих глубинах, замозолилась в ударный сбиток, в культю прежней, утончённой волны, что попала в тебя прозрачным взглядом с нежными щупиками, вездесущими прикосновениями. Да увлёклась безоглядным романом с проглоченной улыбкой и не заметила, как закупорил ты мне выход, вот я и луплюсь, пытаюсь выбраться, выдавливаю тебя наружу тёплыми комками. Они и так полупереваренные, а снаружи их твоё одиночество мраком доест. Не победить тебе его желудочную силу, не ты его, а оно тебя освоит!»