***

На гребне очередной воробьиной горы по дороге от усадьбы до города предрассветный велосипедист барон Штурмундлибе будто влетал в ударную волну от нового, грохнувшего вниз ошмётка грозового куколя, так что вскоре чистый звёздный махаон, ещё поддёргивая протуберанцы в туманных оборванцах и быстро бледнея, порхал над одышливым бароном, загрохотавшим по черепаховому мосту, вокруг которого, словно русалочьи коленки, плескались гримерные урбанистические блинчики, волнуя клочковатых пьеро и арлекинов. Утренняя школьная экскурсия вошла в городские ворота, выкрикивая барабанные речевки. Сольмеке, которую сморило на узкой прибрежной дюне под городским мостом, вздрогнула, но не проснулась, привыкнув к подводной гулкости. — Бог его знает, оживет ли этот Иван Васильевич — говорил ей одетый в кафтан Огр, но забальзамирован он качественно. — Завидный жених! — хихикали мордоворотки в кокошниках, лезли в рот, за уши пятившейся, как ослица, претендентке. Сольмеке вскрикнула и обернулась, почувствовав, как её бархатный крупик, прижатый к податливой, с наблюдательной прорезью, перегородке, охватила холодная ладонь. Бомелий! Блеснули очочки. Сольмеке раскрыла глаза и замигала. Утренний луч скользнул с оправы наклонившегося над ней Штурмундлибе ей на веки. Она знала русского агента по фото. Немец улыбнулся и с пафосом указал на видные из-под моста кукольные крыши. Регенсбург, небольшой город, зимой варивший небо, точно бумагу, по весне полностью оплывал, будто лишая увесистой тушки свой сквозистый небесно — рукокрылый оттиск с быстросохнущими водяными знаками, откуда перемежающиеся световые губы до осени пятнали любой подвернувшийся кусочек шеи и дымчатых исцарапанных лопаток, как бывало в склеенном, пергаментном японском домике в усадьбе Штурмундлибе, где раскосая, как цикада, кузина любоокого подростка читала переводную страну Оз, стуча долговязыми конечностями по стенным рейкам и склейкам. У него сводило под ложечкой, когда начались тяжеловесные марши с факелами. Может быть поэтому он быстро подружился с русским Патрикеем, приехавшим в Германию на стажировку. Сольмеке встала на колени, поводя поясом целомудрия. Обе жемчужины в ней. Странные ощущения в районе копчика. Прохладное онемение. Девушка слегка застонала, схватившись там, где саднило за ушами. — Совсем в Лорелею превращаюсь, сказала она по-немецки совсем без акцента. Её небольшая восточинка воспринималась как лёгкая сонная припухлость у совершенной арийки. Дунай выплеснул на берег какую-то колючую траву и репейник. Шибе снова улыбнулся: — Сейчас мы пойдем туда, где есть чистая вода — и протянул ей пакет с одеждой и обувью. Штурмундлибе не знал, почему он принёс не неброские немецкие лодочки, а то, что по его мнению, должно было понравиться русской.

Краешек портящегося неба радужен как сок, выплеснутый из жемчужных виноградин, — вялится и чернеет на солнце, пропитывая музейных воронов, занимающихся на лету любовью с таким карканьем, что трескается щель в пролетаемой крыше белой Валгаллы, будто в копилке, куда с пьяных крыльев капает жжёный сахар, от которого все музейные вещи дозревают точно изюм с истаявшими зёрнами, намёками садов, притягиваемых солнцем сильней чем землёй, подвальное же мумиё искрится таким сталактитом, словно в нём увязли радужки всех, кто успел увидеть ту радугу, как цыганёнок карамельного петушка в скользкой ладошке сопливой арийки и теперь неведомо для себя скошен к лизанной оси своей не жизни уже, а таяния.

Попасть в полузатопленный подвал можно было через подводную пещеру у основания прибрежной скалы, на вершине которой стояла белая Валгалла. Утром Штурмундлибе наблюдал за подплывавшей к скале агенткой в фамильную цейсовскую трубу из постоянно подвешенной к шпилю Регенсбургского собора будки реставратора, последние сто лет — с момента достройки шпиля — оплачиваемого его семейством. Это был как раз час занятий облюбовавшей возвышенный вид особой группы регенсбургского общества культурного плавания. Её членам довелось изведать немало треволнений после недавнего принятия рейхзакона о биоопасности для арийского облика, пока опекающий эту группу Штурмундлибе, сотрудник регенсбургского филиала берлинского института, не выправил им охранную грамоту. И теперь Сольмеке, поднырнув под плавающих нудистов, имела возможность наблюдать вихляющие свиные хвостики, многочисленные соски и волосатые груди — классический набор атавизмов, стыдный для арийской расы. — Ну, я-то покруче буду, — подумала она и, опустившись поглубже, почти сразу увидела на голом подводном склоне заросший водорослями и ракушками медный люк, точно такой же, какой она видела выше по Дунаю, у жёлтой Валгаллы.

Лорелея! Штурмундлибе держался чуть позади Сольмеке, которая, увязая сначала в песке, а затем в мостовой, шла к центру кривоватого города, к соборной площади. — Экая кругом красота! — задирала она голову.

И когда у неё подломился каблук, покосился и небосклон, который она поддерживала, как кариатида. И хотя репей, вцепившись в её разбегающийся чулок, возможно, предохранил мир от дальнейшего расползания по швам, всё, что Штурмундлибе видел впоследствии, было слегка расфокусировано и болела спина, как у Геракла, укравшего небосвод, когда он, оставив Сольмеке в ремонтной будке, шатался за точкой опоры туда-сюда по регенсбургским средневековым улочкам, будто меж случившихся, наконец, ног той червивой Гретхен. Продавщица в дырявом ситчике подсыпала ему в портвейн мускатную пряность, от которой подсобка дешёвой сосисочной и стала алхимической колбой нового, райского, абсолютно безвыходного мироздания. Выход, впрочем, был — за стеной сосисочной, последние девятьсот лет коптившей свою нишу именно в городской стене, находилась компрессорная станция, которую Штурмундлибе давно приспособил для пневмопочты, регулярно отправлявшей сосиски на головокружительную высоту, прямо в ремонтную будку на шпиле собора, так что русской агентке не нужно было покидать укрытие. Дав ей выспаться и принять душ из бачка с дождевой водой, Штурмундлибе вновь поднялся туда по круговой лестнице, вернее по винтовому ходу со стёртыми в лунную пыль ступенями. — Жемчужины из полу под водных пещер, что ты собрала, пыхтела его голова, находились на самом нижнем, влажном уровне Валгалл. Выше в белой Валгалле расположен зал со статуями живых немцев, которые переносятся на верхний уровень, когда оригиналы умирают, в жёлтой же, похожей на круглый крематорий — статуи представляют очищенный от портретных примесей дух их хозяев в виде валькирий с крылышками.

Сольмеке съела половину сосиски, подошла к окошку будки и выбросила остаток, стараясь попасть в горгулью, скукоженное вместилище, саркофаг неприкаянной нежити. В России теперь горгульи обернулись истуканами и портретами, фанерными Лермонтовыми, обсиженными и обхарканными. Сосиска была моментально перехвачена боевым голубем, одним из плотоядной тучи, моментально поднявшейся из всех архитектурных выемок. — Тут даже если сам выбросишься, не приземлишься, будешь расклёван по кусочку — сказал барон. — Я их специально здесь развожу, с помощью пневмопочты постоянную кормушку устроил.

Сольмеке погладила подзорную трубу. — Обе Валгаллы были вашими безумными Людвигами в начале прошлого века построены. А вот откуда Бомелий про это место знал? — спросила Сольмеке. — Ну в общем-то, сопки Валгалл — из давно известных лысых гор. Мой институт все окрестные библиотеки перерыл — и вот однажды я заночевал здесь на набережной, в доме Кеплера, здешнего звездочета, и утром увидел себя левитирующим у верхнего ящика проеденного древоточцами комода его матери, которую, как известно, чудом не спалили. Среди трухи и дохлых жучков я нашел любопытное описание местных ведьм — Штурмундлибе достал из портмоне вчетверо сложенную перерисовку с целым ожерельем из девичьих задков, каждый из которых обладал парой свиных хвостиков разной длины, витиеватости и опушенности — от совсем лысых до густо щетинистых. Мы тоже занимаемся двукопчиковыми дамами — уже дюжину лет, с тех пор как Патрикей приезжал к нам в институт, и в прошлом году я был в командировке у наших новых союзников в Трансильвании. — Сольмеке, наконец, покраснела: — И что во мне такого особенного? — Растопырив пальцы, барон протянул к Сольмеке ладонь, будто издали нажимая на клавиши. — Вот это чередованье тёплых-холодных мест. Точно из глубины прощупывается хитроумный суккубий термос, не редкость у замужних румынок, готовящих брынзу из мужского взятка. — Сольмеке вспомнила, как часто, с детских лет, у неё немело там, где Огр поставил тавро. — Под копчиком у них — и у тебя — органический холодильник. Если туда после занятий любовью попадет то, что впиталось в кровоток, то под костяным завитком начинает образовываться яйцо с двадцати, а иногда и шестидесятилетним сроком вынашивания-высиживания, так что вы, двукопчиковые, можете, как мёртвые Евы, снести это яйцо в могиле. — Это наверно, какая-то очень древняя способность — сказала девушка, вспомнив про свои жаберные щели. — Родовые пути таких яиц, конечно, не как у плацентарных млекопитающих, а как у утконосов, через клоаку. Во всяком случае, обе эти лысые горы — огромные кладки таких яиц. Инкубаторы бессмертных. Сольмеке передернуло. — Я никогда не буду заниматься любовью, и слова-то мерзкие! — Она отвернулась от Штурмундлибе, стукнула кеплеровым инструментом об оконную раму. Голова у нее кружилась. И у него. Неимоверная высота. Можно чувствовать как будка раскачивалась в воздухе. — Городок в табакерке — сменила она тему. — Могу отсюда сверху по нему путешествовать, я все улочки наизусть знаю. Патрикей безумно влюбился в Регенсбург, часами мне байки рассказывал. — У барона потеплело под ложечкой. Он помнил, как таращил глаза смешливый московский приятель, как после часа прогулки по архитектурной сказке Гримм душа становилась белым листом. Барон был склонен к пафосу. — Завтра этого города не будет.