— Проклятье, Амелия! Говорил я тебе, что это — дурацкий план!

— Да, Эмерсон, говорил, — ответила я. — Используя те же самые выражения, если я не ошибаюсь. Более того, если ты припомнишь наше первое обсуждение этого путешествия, то, быть может, вспомнишь и то, что я была абсолютно согласна с тобой.

— Тогда что… — Эмерсон огляделся вокруг. Безграничные и безжизненные, как выразился поэт, пустынные и ровные пески^[2] беспредельно простирались вдаль. — Тогда что, чёрт побери, мы здесь делаем? — взревел Эмерсон.

Весьма разумный вопрос, который, кстати, мог бы возникнуть и у читателя этого повествования. Профессор Рэдклифф Эмерсон, Ч.К.О.^[3],член Британской академии, доктор юридических наук (Эдинбург), доктор гражданского права (Оксфорд), член Американского философского общества, и так далее, выдающийся египтолог как этой, так и любой другой эпохи, достаточно часто оказывался в необычном (если не сказать — угрожающем) положении. Смогу ли я когда-нибудь забыть тот волшебный момент, когда вошла в гробницу, высеченную в пустынных скалах близ Нила, и нашла Эмерсона в бреду, охваченного лихорадкой, отчаянно нуждавшегося в помощи и неспособного к сопротивлению?^[4] Узы, возникшие между нами благодаря моему квалифицированному уходу, затем многократно усилились благодаря тем опасностям, что нам пришлось совместно претерпеть; а спустя некоторое время, читатель, я вышла за него замуж. С того знаменательного дня мы проводили раскопки в каждом значительном районе Египта и подробно сообщали о наших открытиях. Скромность не позволяет мне присвоить слишком большую долю заработанной нами научной репутации, но Эмерсону первому следовало бы провозгласить, что мы были партнёрами как в археологии, так и в браке.

От песчаных гор на кладбищах Мемфиса до скалистых утёсов фиванских некрополей мы брели рука об руку (образно говоря) по местности столь же негостеприимной, что и пустыня, окружавшая нас нынче. Однако никогда прежде мы не удалялись более чем на несколько миль от Нила и его живительной влаги. Теперь же он протекал далеко позади нас, и не было видно ни пирамиды, ни сломанной стены, не говоря уже о деревьях или хоть каком-то признаке жилья. И что нам было делать? Без верблюдов мы оказались в море песка, и наше положение было неизмеримо более отчаянным, нежели у потерпевших кораблекрушение моряков.

Я села на землю спиной к верблюду. Солнце было в зените; единственную тень отбрасывало тело бедного животного. Эмерсон расхаживал взад и вперёд, вздымая облака песка и бранясь. Его опыт в этом последнем занятии принёс ему прозвище «Отца Проклятий» от наших восхищённых рабочих-египтян, но на сей раз он превзошёл самого себя. Я сочувствовала его чувствам, однако долг заставил меня протестовать.

— Ты забываешься, Эмерсон, — заметила я, указывая на наших сопровождающих.

Они стояли бок о бок, глядя на меня с глубокой озабоченностью, и, должна сказать, представляли из себя смехотворную пару. Многие из уроженцев Нила славятся ростом, и Кемит, единственный слуга, оставшийся с нами, был выше шести футов. Он носил тюрбан и свободную накидку, сотканную из сине-белого хлопка. Чистые черты его бронзового лица поражали сходством со стоявшим рядом человеком, хотя рост этого второго не достигал и четырёх футов. Кроме того, упомянутый второй был моим сыном, Уолтером Пибоди Эмерсоном, известным, как Рамзес, и здесь ему вообще не следовало бы находиться.

Эмерсон проглотил ругательство на полуслове, чуть не задохнувшись от усилий. А поскольку его кипящим чувствам был необходим выход, он переключился на меня.

— Кто выбрал этих чёрт… этих проклятых верблюдов?

— Тебе великолепно известно, кто, — ответила я. — Я всегда выбираю животных для наших экспедиций, и я же лечу их. У местных жителей дела с лечением верблюдов и ослов хуже некуда…

— Хватит с меня твоих лекций по ветеринарии и уходу за животными! — возопил Эмерсон. — Я знал — я знал! — что твои иллюзии по поводу медицинских знаний, которыми ты якобы обладаешь, в один прекрасный день приведут нас к катастрофе. Ты кормила этих ч… этих треклятых тварей. Чем ты их пичкала?

— Эмерсон! Ты обвиняешь меня в отравлении верблюдов? — Я изо всех сил пыталась сдержать негодование, вызванное его возмутительными обвинениями. — Считаю, что тебе следует взять себя в руки.

— Ну, знаешь ли, у меня есть некоторое оправдание, — сказал Эмерсон уже потише. Он подошёл поближе ко мне. — Положение достаточно отчаянное, чтобы встревожить любого, даже такого уравновешенного, как я. М-м… Прости, дорогая моя Пибоди. Не плачь.

Эмерсон называет меня Амелией только тогда, когда злится. Пибоди — моя девичья фамилия, и именно так Эмерсон, тщетно пытаясь проявить сарказм, обращался ко мне в первые дни нашего знакомства. Освящённая тёплыми воспоминаниями, нынче она стала личным ласкательным именем, так сказать, свидетельством любви и уважения.

Я опустила платок, поднесённый к глазам, и улыбнулась мужу.

— Песчинка попала в глаз, Эмерсон, вот и всё. Ты никогда не увидишь, как я разражаюсь беспомощными слезами, когда требуется стойкость. И тебе это великолепно известно.

Эмерсон фыркнул.

— Всё равно, мама, — вступил в разговор Рамзес, — папа поднял вопрос, достойный рассмотрения. В высшей степени сомнительно считать случайностью то, что все верблюды умерли внезапно и без каких-либо проявлений болезни в течение сорока восьми часов.

— Уверяю тебя, Рамзес, что эта мысль уже пришла мне в голову. Отправляйся и принеси папе шлем, будь так любезен. Нет, Эмерсон, я знаю твою неприязнь к головным уборам, но настаиваю, чтобы ты его надел. Нам и так скверно. Не хватает ещё, чтобы ты получил солнечный удар.

Эмерсон не ответил. Его глаза были устремлены на маленькую фигурку сына, рысью бросившегося за пробковым шлемом, а на лице его была написана такая безысходность, что у меня помутилось в глазах. Моего мужа ослабил не страх за себя и не беспокойство обо мне. Мы вместе сталкивались со смертью не один, а множество раз; он знал, что может рассчитывать на меня, чтобы встретить этого мрачного врага с достоинством и улыбкой. Но размышления об участи Рамзеса заставили увлажниться острые голубые глаза. И потому я мысленно поклялась не напоминать Эмерсону, что по его вине собственный сын и наследник обречён на медленную, продолжительную, мучительную гибель от обезвоживания.

— Ну, нам приходилось и хуже, — отозвалась я. — По крайней мере, нас трое; и я считаю, Кемит, что ты не боишься опасности. Есть у тебя какие-нибудь предложения, мой друг?

Отвечая на мой жест, Кемит подошёл и устроился рядом со мной. Рамзес немедленно сделал то же самое. Он испытывал неподдельное восхищение перед этим молчаливым, красивым мужчиной; при взгляде на них казалось, что видишь аиста с птенцом, и улыбка тронула мои губы.

Эмерсон не улыбался. Обмахиваясь шляпой, он заметил с сарказмом:

— Если у Кемита есть предложение, которое может вытащить нас из этой ямы, я сниму шляпу перед ним. Мы…

— Ты не можешь снять шляпу, Эмерсон, пока не наденешь её, — перебила я.

Эмерсон с такой силой нахлобучил злополучный предмет на копну непокорных чёрных волос, что даже ресницы вздрогнули.

— Как я уже говорил, мы находимся более чем в шести днях верблюжьей рыси от Нила; пешком идти значительно дольше. Если мы верно следовали так называемой карте, то впереди находятся источник или оазис. До них можно добраться по меньшей мере в течение двух дней на верблюдах, из которых у нас нет ни одного. У нас есть вода, которой при строгой экономии может хватить на два дня.

Это было точное и угнетающее резюме. Эмерсон не сказал, благо мы все это знали, что нынешнее отчаянное состояние было связано с бегством наших слуг. В полном составе они скрылись накануне ночью, забрав с собой все бурдюки с водой, за исключением частично наполненных фляг, которые находились в нашей палатке и походном ящике, и тех, что я всегда ношу прикреплёнными к поясу. Они могли бы поступить и хуже: например, убить нас. Впрочем, я не намерена объяснять их мягкость сердечной добротой. О силе и свирепости Эмерсона ходят легенды; многие из простых туземцев верят, что он обладает сверхъестественными способностями. (Да и у меня есть определённая репутация — Ситт Хаким^[5], раздатчица таинственных лекарств.) Так что вместо того, чтобы бросить нам вызов, они просто смылись глухой ночью. Кемит утверждал, что был выведен из строя, когда попытался помешать им, и в доказательство этого демонстрировал огромную шишку на голове. Не могу объяснить, почему он не присоединился к мятежникам: возможно, преданность — хотя он был обязан нам не больше, нежели другие, ранее трудившиеся на нас, — а возможно, ему просто не предложили присоединиться к ним.