Я Вас не пугаю, Всеволод Федорович. Я Вам честно и откровенно заявляю: рулить нашей общей судьбой намерен я. Ныне и впредь. Не только потому, что первенствую над Вами, так сказать, «технически», в общей тушке. Но и потому еще, что Вы своей судьбой прямо-таки замечательно порулили после ультиматума адмирала Уриу. А вот останется ли у Вас право совещательного голоса или нет, сие полностью от Вас зависит.
— И опять сплошное «Я, Я, Я…» Гордыня-с, молодой человек. Смертный грех. Высоко взлетите, больно будет падать.
— А кто сказал, что я идеален? Тем более для вашего века условностей, приличий и кастовых предрассудков? Вовсе нет. И многому был бы рад у Вас поучиться, но понимаю, что Вам это без интереса.
— Господи… Какой еще совещательный голос⁉ Как именно — поучиться? Вы тут… в моей голове, то есть, уже больше года, но так ничего и не поняли, касаемо моего состояния? Да, если бы у меня было время и возможность переживать все безрассудства и пошлости, Вами моим именем и телом творимые, я бы давно лишился рассудка! Чем все это закончилось бы для Вас лично, и для спасаемого Вами Отечества, понятия не имею.
— Э… Как это?..
— Да, вот так-с… Напугал он меня одиночкой в черепной коробке! Вам разве не понятно до сих пор, молодой человек, что моя душа и мой рассудок вполне нормально существуют, общаясь с вашими, лишь в состоянии жесточайшего похмелья? Вы удивлены? Возможно, что у Лейкова, Балка и Банщикова с их… с их конкистадорами как-то иначе. Но в нашем случае дело обстоит именно так. Все же прочее время я воспринимаю Ваши выходки как челюсть под кокаиновым дурманом выдирание зуба, или же как некий дикарь, опоенный шаманским зельем, который бездумно улыбаясь, позволяет уложить себя на жертвенник.
— Но, позвольте, Всеволод Федорович, ведь когда…
— Когда Вы творите уж полные непотребства, возможно, Вам даже слышен некий протест моей души. Но ни поменять что-либо в Ваших действиях, ни пережить по-человечески душевные муки от этого, я не способен… Лишь постфактум я могу Вами содеянное вполне осознать и Вам высказать, в такие моменты, как сейчас. А поскольку Вам от меня, по большому счету, все равно ничего не нужно, идея про трезвый образ жизни мне видится не пугающей, а спасительной. Возможно, что для нас обоих. По крайней мере, я смогу так дотянуть до нашего естественного конца, избежав умопомешательства, которое для Вас тоже плохо кончится. А уж потом, там, на суде Божьем, пускай наши души рассудят по справедливости.
Но все-таки… Прежде, чем мы закончим нашу содержательную беседу, позвольте поинтересоваться, что криминального я натворил в бытность на Вашем месте? А то все намеки, намеки… Не считаете уместным объясниться?
— Если Вам этого хочется, извольте. Вы вышли биться с японской эскадрой. Два вымпела против дюжины. Это было по-русски. Да! Это было геройство, которое оценили все. И свои, и враги, и нейтралы. А дальше… Практически не причинив урона неприятелю, Вы посадили свой побитый «Асамой» крейсер на отмель, чудом с нее сошли, и вместо продолжения боя до последней возможности, вплоть до тарана, настояли перед офицерами на возвращении на рейд, где и потопили «Варяга», а затем взорвали «Корейца». Крейсер японцы впоследствии отремонтировали и ввели в состав своего флота.
— Очевидно, дело было проиграно, раз прорыв не удался. Оставалось или покусать неприятеля, или спасти моих людей. Я выбрал второе тогда, и в подобных обстоятельствах выбрал бы сейчас. Это разумный и ответственный выбор командира. И это не позор, не капитуляция. А в то, что наша великая Россия, имея несравнимо большую армию, проиграет каким-то самураям Маньчжурию и Корею, я никогда бы не поверил. Мой корабль должны были поднять и восстановить после окончания войны мы, а не японцы… Чем еще Вы хотите меня укорить?
— Тем, что по Вашему примеру Небогатов тоже решил спасти его людей. И сдал после боя в Цусимском проливе японцам четыре броненосца.
— Господи, помилуй… Невозможно…
— Теперь невозможно. Согласен. Но давайте все-таки про Вас. Зимой 1905-го в стране шло предреволюционное брожение, начались спровоцированные анархической агитацией, сепаратизмом малороссийского еврейства и стоящими за всем этим шабашем британскими, японскими и американскими интересами, выступления на флоте. От выдвижения политических требований «по команде», до открытых мятежей, в чем особо «отличились» черноморцы. Во вверенном Вам 14-м Экипаже, из которого комплектовался новейший балтийский броненосец «Слава», также случилось возмущение, но решительно подавить его Вы отказались. После чего были отправлены в позорную отставку. Чем поломали судьбу себе и сыновьям, а жену довели до нервного истощения.
— Да, это тягостно… Но и сейчас я не стал бы стрелять в моих матросов.
— И Вы оказались не одиноки в своем человеколюбии. Результат: три революции, цареубийство, гражданская война после мировой, проигранной нами германцам. Несколько миллионов трупов. Плюс вдвое больше калек. Плюс тотальный разор всей страны. А еще — потеря Финляндии, Прибалтики, Бессарабии и кой-чего еще, так, по мелочи. Включая Польшу и весь золотой запас государства. Но это так, для начала, для разминки. Дальше пошло «веселее»… После нелепого, позорного проигрыша Японии пустяшной, по сути колониальной войнушки на дальних задворках, Россия рухнула в самый кровавый и трагичный век своей истории. Потеряла Малую и Белую Русь, ушла из Средней Азии, Маньчжурии, лишилась Тифлиса, Баку. И под баланс — больше тридцати миллионов погибших.
— Непостижимо. Ужас какой-то. Кара Божия сие есьм. Значит, прав был отец Иоанн… Остается лишь надеяться, что у Вас, Владимир Петрович, и у Ваших товарищей, получится нечто лучшее, чем у нас… Пожалуйста, извините мне недостойные мысли на ваш счет. Да будет Господь Вам в помощь.
Что же касается моей дорогой Машеньки… Она — золотая женщина и прекрасная мать. Она всем сердцем и душою любит своего мужа. Так, как Вам, в вашем сумасшедшем будущем, даже и не снилось, наверное. Любовью чистою и верной… Не обижайте ее, Христа ради. Будьте милосердны! Будьте же человеком…
— Буду… Вы можете не беспокоиться на данный счет, Всеволод Федорович. Семьи Вашей я не разрушу… — выплеснутая на Петровича единым махом огромная душевная боль прогнала хмель, оставив после себя зияющую раной пустоту и ворох вопросов, ответы на которые ему пока не известны, — Что же касается Вашего нынешнего положения, постараюсь впредь аккуратнее относиться к алкоголю, чтобы не причинять Вам дополнительных страданий. Думаю, так будет правильно, Вы согласны?.. Вы согласны, Всеволод Федорович?… «А в ответ тишина. Он вчера не вернулся из боя…» Вот и поговорили.
* * *
Сеанс общения с Альтер-эго вышел содержательным и отягченным определенным обязательством. Однако, поразмышляв под ритмичный перестук вагонных колес о превратностях судеб человеческих, Петрович пришел к выводу, что выбора-то особого у него и нет. В конце концов, он был слишком многим обязан Всеволоду Федоровичу Рудневу, чтобы посметь отказать ему в естественном желании, так напоминавшем просьбу о последней папироске перед расстрельной командой. Тем более, что перспектив на что-то большее, чем любовные отношения с Тамарой, не просматривалось от слова совсем. Графы и адмиралы на певицах не женятся. Даже лейтенантам из разночинцев и выкрестов тут такое не дозволено-с…
Конечно, времена меняются. Но и годы идут. А нужно еще так много успеть, не улетев в отставку по куда более крутым поводам, чем вопросы банального мезальянса. Поэтому, как учил его в юные годы один весьма смышленый и потертый жизнью джентльмен, остается следовать двум базовым принципам настоящего мужчины. Первый: не знаешь, что делать, ничего не делай. И второй: однажды даденый тебе шанс больше может не представиться, и если не воспользуешься им здесь и сейчас, останешься дураком.
Обдумывая способы поиска баланса между ними, Петрович незаметно задремал. Вывел его из сонного забытья слегка взволнованный голос Чибисова:
