Незнакомец не обиделся, очень спокойно сел на землю около Якова и, положив руку ему на колено, назидательно, как учитель неуспевающему ученику, начал объяснять:

— Голубчик, ты не прав. Я знаю, что сапрофит — это почти то же, что и паразит. Спасибо хоть за маленькое смягчение. Моя круглая морда мне самому не нравится, но что поделаешь, если мой кацапский организм даже из брюквы умеет извлечь все полезное. А поговорить нам следует, не считаясь с нашими симпатиями или антипатиями. Ты мне тоже меньше нравишься после того, как оставил в бане свои усы. Но все же я к тебе пришел и терплю твои грубости.

Всегда молчаливый и сдержанный, мой товарищ Иван, бесцеремонно взяв незнакомца за шиворот, поднимает его на ноги и, скосив на меня глаза, спрашивает:

— Я, наверно… провожу товарища?

— Отставить! — неожиданно властно бросает Иван Иванович, и это привычное по армии слово производит неожиданное действие. Незнакомец и Иван уже стоят по стойке «смирно», Яков убирает с лица ироническую улыбку, а я почему-то вынимаю руки из карманов.

— Садитесь, товарищи, — тихо говорит Иван Иванович и, подняв перед собой указательный палец, продолжает, упирая по-горьковски на «о»:

— Долг советского человека и мой жизненный опыт обязывают меня в какой-то мере взять на себя ответственность и за ваши судьбы. Кроме того, это моя обязанность как старшего по званию. Плен не снимает с нас наших солдатских обязанностей, поэтому прошу слушаться и… даже подчиняться. — Мы все, как по команде, встаем.

— Садитесь, садитесь. Это ни к чему. А теперь давай рассказывай.

Незнакомец усаживается около Ивана Ивановича на место, предупредительно уступленное ему Яковом, угощает всех сигаретами, причем сам оказывается некурящим, и очень задушевно говорит:

— Голубчики, вы в карантине всего шестой день, а я в лагере уже полтора года, поэтому нам следует, как у нас говорили, обменяться опытом. Меня зовут Василий. Через товарищей я примерно знаю всю вашу группу. Знаю подполковника Смирнова, знаю Якова Никифорова и даже о его очень успешных концертах в шталаге 4-Б, после которых власовские агитаторы боялись показываться в лагерь. Ведь было это, Яков Семенович?

— Гм! — удовлетворенно кашлянул в ответ Яков, по привычке проведя рукой по голой губе, где когда-то были усы.

— Знаю непримиримого беглеца Валентина, который вместе с Ивановым даже из Хемницкой, гестаповской тюрьмы сумел уйти. А удивляться этому не стоит. То есть моей осведомленности о всех вас. Война, к сожалению, кончится не завтра, а нам предстоит вместе жить. Мне кажется, что вам-то не следует разъяснять преимущество коллективного способа существования, причем в любых условиях. И вот я хотел…

В это время из-за угла барака выбежал человек в полосатой одежде, крича:

— Ребята, вы не брали белый кан (кувшин для воды)? — и, не дождавшись ответа, скрылся.

Василий мгновенно уселся на землю против Смирнова, усадив рядом с собой Ивана, образовав кружок. Потом каждому сунул в руки по несколько костяшек самодельного домино, сделанного из дощечек, с очками, нарисованными карандашом, быстро разложив на земле цепочку костей, соблюдая принятый игрой порядок, и принял вид человека, обдумывающего очередной ход.

Я пытался не выказывать своего удивления, Иван, как всегда, оставался бесстрастным, Яков откровенно хлопал глазами, выражая свое удивление, и только Иван Иванович от души смеялся.

Почти тут же подошел штубендинст Дима, посмотрел на нашу «игру» и как бы между прочим бросил:

— Кувшин-то нашелся, — и сразу же ушел.

Василий молча, ничего не объясняя, отнял у нас кости домино и сунул их в карман. Догадываюсь, что разговор о кувшине — какой-то условный разговор, какой-то пароль, а наш новый знакомый предложил пройти с ним на «экскурсию», как он выразился, «для первых впечатлений».

— Ну, чего-чего, а этих «первых впечатлений» у нас, пожалуй, уже более чем достаточно, — бурчал Яков.

Через переполненную разношерстной и разноязычной толпой улицу нашего маленького карантинного городка мы идем врозь, не теряя, однако, друг друга из вида. Этого почему-то потребовал Василий. Вместе собираемся в узком проходе между стеной одного из бараков и колючей проволокой.

— Вот садитесь и наблюдайте. Я приду через полчаса и объясню, что вам будет непонятно, — говорит Василий.

— Простите! Вы педагог? — спрашивает Иван Иванович.

— Да. Был педагогом, — и Василий уходит.

— Нет, каков гусь? — продолжает радоваться Иван Иванович.

— Это же силища, товарищи. Понимать надо!

— Простите! — очень похоже скопировал Смирнова Яков. — Мне непонятно, что вас приводит в такой восторг? Партнер забить козла в домино или его смазливая морда? Такие обычно встречаются на лубочных открытках с голубками, розами и неизменными поцелуями. Обычно она смотрит на него такими глазами, что можно подумать, что у нее в кармане уже лежит исполнительный лист на алименты, а он смотрит на нее как какой-нибудь начальник снабжения, заключивший незаконное трудовое соглашение. А где-то, в стороне, сердце! Неизвестно, кому из них принадлежит этот орган кровообращения, но обычно он бывает похожим на червонного туза и проколот стрелой, похожей на гарпун китобоя, и с конца этой стрелы…

— Не болтай, Яша. Тут, кажется, нужно как следует разобраться, — перебил Иван Иванович.

— Простите! — опять скопировал Яков, но тут неожиданно вмешался молчаливый Иван, произнеся всего одно слово:

— Конспирация!

— Как? Что? — удивленно уставился на него Яков. — Конспирация?

— Или провокация, — вставил я.

— Да… — задумчиво протянул Иван Иванович. — Может быть и то, и другое. Но даже если и провокация, то и то хорошо. Провоцируют тех, кого боятся. Это тоже чего-то стоит.

— Нет, вы посмотрите: чего они там носятся как оглашенные, — вмешался Яков, указывая за проволоку.

Я сам давно уже понял, что не зря привел нас Василий в этот удаленный уголок. За высоким, очень густого плетения забором из колючей проволоки, по сбегающему вниз склону горы, раскинулась большая площадь.

Кое-где еще темным бархатом огородной зелени тянутся длинные гряды. Местами сорванная ботва имеет золотистый, оранжевый или грязно-бурый цвет. Вдали черными провалами, как открытые гробы, зияют углубления парников. Рядом аккуратными штабелями сложены парниковые рамы. Еще дальше, за сооружениями, напоминающими стеклянные оранжереи, бегают полосатые люди. Не ходят, а именно бегают. Многие обнаженные до пояса, по двое, бегом таскают носилки. Кое-где виднеются фигуры вооруженных людей в черных шинелях, неподвижно наблюдающих за странной работой или медленно прогуливающихся. Людей в полосатой одежде очень много, и неестественная беготня своим темпом напоминает работу муравьев в растревоженном муравейнике.

Вот задний одной из пар, тащившей носилки, споткнулся и упал, уткнувшись лицом в землю. С уроненного конца носилок тотчас же на его голову плеснулась темная густая масса. Вот он вскочил на колени, пытаясь руками очистить залепленное чем-то лицо, но встать ему так и не удается. Подбегает какой-то человек в гражданской одежде и со всего размаха бьет его палкой по голове. Арестант беззвучно падает ничком, лицом в пролитую с носилок массу. Вот к нему бросается его товарищ, оставив передние ручки носилок, но человек с палкой и его остервенело колотит по голове, по плечам, старается попасть по лицу, и тот, закрывая руками голову, бежит. Видно, как человек с палкой догоняет его и сзади дает подножку. Арестант падает, но тут же вскакивает. Жестами он выражает возмущение, протест, но вот один из черношинельных людей вскидывает винтовку. В воздухе медленно плывет голубоватый дымок выстрела, и почти тут же доносится несколько запоздалый звук. Арестант как-то странно взмахивает руками и медленно оседает на землю.

А мимо бегут и бегут, как на старой киноленте, судорожно подергивая конечностями, полосатые люди с носилками.

— Ну за что же? — растерянно спрашивает Яков. — Не стало двух человек и все. Как не было. — Лицо его морщится, как от зубной боли, потом багровеет, и, уже не сдерживаясь, он кричит: