— Ну, кажется, все. Вопросы есть?

— Все ясно! Разрешите выполнять! — встает Панич.

— Та хиба же не ясно, як второй год этот вариант разрабатываем! Ось побачите, як все гарно будэ, — говорит Данила.

— Давайте поцелуемся по старинному русскому обычаю, — вдруг предлагает Федор.

Сколько хорошего, искреннего тепла в этих крепких мужских объятиях перед боем. Перед неравным боем. Это всем нам отлично известно. Вооруженному до зубов врагу, располагающему всеми средствами новейшей военной техники, фактически мы можем противопоставить только ярость доведенных до предела людей да справедливый гнев, накопленный годами унижений и издевательств.

— Собрать людей поротно. Ждать моей команды, — распорядился я, а через несколько минут подполковник Смирнов давал нам, командирам подразделений, последние указания, напутствия, советы. В эти последние решительные минуты очень красивым, сильным кажется лицо этого пожилого человека. Ни тени сомнения в благополучном исходе, абсолютная уверенность в победе и несокрушимое, спокойное мужество светятся в каждой его черте, слова звучат уверенно и по-командирски безапелляционно.

— Итак, сигнал — взрыв гранаты у угловых ворот около кантины[42]. Еще раз повторяю, что задача русских батальонов — не просто вырваться из лагеря, наша задача, прежде всего, штурмовать городок гарнизона СС, подавить живую силу противника и захватить в свои руки склады с оружием и боеприпасами. Тогда мы сможем организовать круговую оборону и отстаивать свою жизнь до подхода союзников, а если понадобится, то как можно дороже отдать ее. Как вы все знаете, первым пойдет ударный батальон Валентина Логунова с 44-го блока. У него там все подготовлено для обеспечения успеха. Все остальные после выполнения своей основной задачи всеми мерами и средствами поддерживают его наступление на гарнизон. Немецкие товарищи будут действовать левее. Они обеспечат отключение тока от проволоки и захват связи. Французы, чехи и поляки действуют в восточном направлении и обеспечивают наш тыл. А сейчас… Сейчас 14.23. Немедленно начинайте выводить людей на исходные позиции. По возможности без потерь. Осторожно, перебежками. До сигнального взрыва ни одного выстрела. Ну, что же? Трогаем, товарищи. Мой КП на этом самом месте. Подожди, Валентин, я с тобой.

И вот начала развертываться туго стянутая волею коммунистов-подпольщиков пружина человеческой ненависти, гнева, накопленного годами.

— Первая рота, по местам! — и неожиданно для меня самого почему-то срывается голос.

— Есть — по местам! — очень чисто по-русски отвечает Данила. Его обычно смеющиеся глаза отсвечивают холодком стали, побелели пальцы рук, сжимающих автомат.

— Вторая — занять исходные позиции!

— Есть — занять исходные позиции! — отвечает Иван Харламов, и еще десятки людей покидают блок.

— Третья — по местам!

— Есть! — односложно отвечает Николай Панич, уводя своих людей.

— Четвертая…

— Уже на месте, уже на месте! — как-то очень по-граждански отвечает Федор Богомолов и выскакивает из дверей.

— Ну, подожди, ты мне за это ответишь! — машу ему вслед кулаком, а сам безмерно рад его поступку, пускай недисциплинированному, но патриотическому.

— А я как же? — передо мной вытянулся «Москва» в новенькой пилотке на голове с красноармейской звездочкой. За ним толпится его братва, стараясь придать себе воинственный вид. Замечаю, что оружия у них более чем достаточно, не зря же по моему указанию проявляли «находчивость».

— Шесть человек в личную охрану подполковника, — и я киваю головой в сторону Ивана Ивановича. — Под огонь не пускать. Старшим выдели Кота.

— Есть — под огонь не пускать! — и передо мною вытягивается шестнадцатилетний Кот, вынырнув из-за спины остальных.

— Отставить! — пробует возражать Смирнов. Но я уже слышу, что по моим людям, перебегающим к своим исходным позициям, бьют пулеметы, и ору не своим голосом:

— Выполняйте мою команду! — и мы бежим по улицам Бухенвальда под свист пуль и осколков камня, высекаемых пулеметными очередями. Уже привычным глазом замечаю, что все естественные укрытия, все места сосредоточения заняты нашими людьми. Батальон работает, как хорошие часы, если бы часам можно было дать душу.

— Три минуты, — шепчет Данила, подползая откуда-то слева по бетонированному желобу.

— Все на местах?

— Все!

А трехэтажные бетонированные вышки извергают на лагерь лавину свинца. Захлебываются в лютой злобе крупнокалиберные спаренные пулеметы. С вышек заметили, что вооруженные «полосатики» концентрируются не для мирных переговоров, а с запада не менее красноречиво грохочет канонада союзников. Часы показывают 15 часов 14 минут.

— Приготовиться!!! — кричу я, вскакивая на бетонный парапет, и тут же падаю, прижатый к земле мощной рукой «Москвы». Приклад винтовки, что была у меня в руке, разбит пулями пулемета с вышки.

Где-то слева звучит разрыв гранаты у угловых ворот. Сигнал!

— Урра-а-а-а!!! — гремит по всей цепи, и я вижу, как на вышках под огнем наших стрелков один за другим бессильно склоняют головы пулеметчики. На миг забыв свои обязанности, подхваченный общей волной, вместе с бутылочниками и крючниками бегу к проволоке, на бегу стреляя из парабеллума, и вдруг кувырком лечу на землю. Это Ленчик Бочаров, наш баянист, бросился мне под ноги, чтобы не допустить к опасности. Подбежавший «Москва» наваливается на меня всем своим грузным телом, защищая от пуль.

— Уйди, черт! — хриплю я, сбрасывая его с себя.

— Ну зачем, Валентин? Ну зачем ты? Мы сами! Мы же знаем, что надо делать, — шипит в ухо Ленчик. — Николай, Николай Кюнг запретил тебе рисковать жизнью!

— Вперед! Товарищи, вперед!!! — И закрутилась неразбериха боя. Необыкновенного боя. С одной стороны — отборные регулярные части в полном вооружении, с другой — патриоты, опьяненные яростью мести, чувством святости своего дела.

Вот с ближайшей вышки тянут за веревку пулеметчика, удачно зацепленного за шинель железной кошкой. Он судорожно цепляется за пулемет, и вместе с ним и деревянным барьером летит на землю. На соседней горит деревянный барьер, но оттуда бьют спаренные пулеметы. Не по лагерю бьют, а по соседним вышкам и окопам эсэсовцев, приготовившихся уничтожать заключенных лагеря. Там уже свои, и я вижу серую барашковую кубанку Данилы и полосатые костюмы арестантов.

Меня неожиданно вызывает Иван Иванович.

— Ну, как у тебя?

— Прорвались. Концентрируемся в лесу для броска на военный городок.

— Брама не сдается. Во втором бараке группа отборных бойцов и командиров. Пойдешь с ними прямо через аппель-плац.

И вот мы, семь человек, мчимся через проклятую площадь напрямую к браме. Солдаты за пулеметами вспахивают очередями землю у наших ног. Из окон пытаются стрелять эсэсовские офицеры, но страх, безумный страх, мешает точности их прицелов. Вот Георгий Маликов на бегу, по-спортивному откидывая руку, бросает гранату на верхнюю галерею.

Все же хорошими оказались наши самодельные гранаты. На галерее не осталось пулеметчиков с их пулеметами, и даже знаменитые бухенвальдские часы остановились, поврежденные осколками.

Врываемся в помещение коменданта, где вершились наши судьбы. Видим через открытые окна убегающих эсэсовцев, и из восьми патронов, бывших в обойме моего пистолета, только два я потерял напрасно. На столе коменданта звонит телефон. Трубку поднимает Виктор Рудов и своим баском спокойно говорит:

— Я!

— Как идет уничтожение лагеря? — по-немецки спрашивают его из Веймара, и он, не задумываясь, тоже по-немецки отвечает:

— Все идет так, как должно быть! — и кладет трубку. А наши ребята в это время укрепляют над башней Бухенвальдской брамы громадный красный Советский флаг.

Замечаем, что из правого крыла брамы раздается гулкий стук. Это стучат особо важные преступники, заточенные в бункерах.

— Виктор, ты распорядись быстренько, — и я прямо с внешней стороны выхожу к месту сосредоточения моих рот. Со мной неизменный Ленчик Бочаров и «Москва», не покидающие меня ни на минуту. Слева бьет пулемет и слышится рокот танка. Вижу, что мои ребята, притаившиеся в сосняке, заметили меня и с криками «ура!» рванулись в мою сторону. Из-за кустов грузно вывалился танк и водит по лесу длинным стволом пушки.