На работу ему посчастливилось попасть в оптическую мастерскую, а природная хитрость помогла войти в доверие к немецким мастерам.

В мастерской на технические цели расходовалось много спирта, а «Москва» использовал это обстоятельство для своих целей. Ворованный спирт он умудрялся сбывать даже эсэсовским солдатам, выменивая на него продукты, и с присущим ему бескорыстием кормил около себя большую группу дружков, работавших в разных командах.

Все это он рассказал как-то ночью, зайдя ко мне в штубу.

— В общем, подумайте, товарищ старший лейтенант.

— Отставить старшего лейтенанта. Просто Валентин, и никаких «вы».

— Ну пусть Валентин. Так вот подумай и подскажи, что я должен делать. Не ждать же, пока загнешься!

— Подумаю и подскажу. А пока присмотрись к своим знакомым ребятам и сам реши, кто из них надежный, кто нет. Узнай их прошлое, чем они дышат, где работают сейчас и что могут организовать[23]. Кстати, спирт будешь сдавать человеку, с которым я тебя познакомлю. Не для пьянки, конечно. Для необходимости ревира.

— Есть това… В общем, ясно, — «Москва» вытягивается, стукает пятками и, довольный, уходит, шлепая по холодному полу босыми ногами.

И вот весна. За три месяца изменились люди 44-го блока. Подтянутые, сосредоточенные, незаметно группируются, вечерами ведут уединенные разговоры.

Подобранные по личным привязанностям и симпатиям, люди связаны, кроме того, или чувством землячества, или совместной службой в армии, или совместными мытарствами по лагерям военнопленных. Каждую такую группу в пять — шесть человек возглавляет человек, подобранный командиром взвода. Через командиров рот, находящихся на всех четырех флигелях, я знаю каждого командира взвода, каждого командира отделения. Прежде чем человеку доверить руководство будущей боевой группой, тщательно проверяем его, изучая всесторонне. Старшие пятерок, или командиры отделений, не знают о работе друг друга, но делают одно общее дело, изучают и воспитывают своих людей, личной дружбой и взаимной помощью сколачивают и цементируют свои группы. Им в какой-то мере через старших товарищей известно дальнейшее назначение этих групп, это невольно передается остальным и благотворно действует на моральное состояние всей массы заключенных. У людей появляется «чувство локтя», и вместо постоянной проблемы «как выжить?» перед человеком встает вопрос — «что делать?»

Около пятисот человек уже охватывает мой «Ударный батальон», как шутя назвал его Иван Иванович. Переведены с других блоков нужные мне люди, убраны ненадежные. Делается все это быстро, оперативно. Стоит только сказать слово Николаю Кюнгу.

Вернулся мой Иван. Еще более худой, костлявый. С его слов узнаю, что работал он в это время в одном из филиалов Бухенвальда на постройке подземного завода. Почему его туда отправили, почему привезли обратно, он и сам толком не знает.

Оказывается, после возвращения, до встречи со мной, он побывал в руках Генриха Зюдерлянда и сейчас уже работает парикмахером в ревире.

Предлагаю ему перейти на мой блок, но он мнется и дает понять, что ему целесообразнее остаться в ревире. На его осторожные попытки намекнуть на подпольную организацию я делаю большие глаза и с ужасом машу руками.

— Что ты, Иван! Или тебе жизнь надоела?

Сначала он удивленно смотрит на меня, потом смеется:

— Да брось ты, Валентин. А то я тебя не знаю, — и оба смеемся, поняв друг друга.

— В общем, если понадоблюсь — свистни, — говорит он.

Я не остаюсь в долгу, отвечаю:

— Мой кров — твой кров. Дверь 44-го блока для тебя всегда открыта.

При следующей встрече с Николаем Кюнгом прошу перевести Ивана на 44-й блок. В ответ он только смеется.

— Ты, оказывается, кулак, Валентин. И так нахватал себе больше всех хороших людей и еще клянчишь.

— Но ведь это Иван, с которым мы…

— А теперь мы, — перебивает меня Николай. — Не волнуйся, ты и без него неплохо обходишься.

В том, что я неплохо обходился, подтвердила поверка боевых групп, устроенная подпольной организацией. Эта же поверка стоила мне больших неприятностей.

Зайдя ко мне в субботу вечером, подполковник Смирнов с присущим ему тактом предупредил:

— Знаешь, дорогой: дружба дружбой, а служба службой. Прошлый раз я не шутя, а очень серьезно назвал твой батальон ударным. Не буду скрывать, что у тебя основная сила. И в смысле количества, и в смысле организации. Но это знаю я, а нужно, чтобы знали и иностранные товарищи. И вот, пользуясь тем, что завтра пасха и дают выходной день, нужно провести смотр твоего батальона.

— Смотр??? Вы шутите, Иван Иванович?

— Нет, не шучу. Просто дашь команду командирам рот, то есть старшим флигелей, вывести своих людей на перекрестки определенных улиц. По отдельным группам, конечно. Возьмешь кого-нибудь из твоих друзей и тихонько будешь обходить одну улицу за другой. Эсэсовцы, конечно, перепьются по случаю праздника, и в лагере их не будет. Все улицы лагеря будут запружены людьми.

— Так как же вы из тысяч определите моих людей?

— Очень просто. Каждая рота строится… фу ты, черт, концентрируется вдоль определенной улицы. Завидя тебя, твой командир роты идет впереди тебя, конечно, на почтительном расстоянии. При его приближении возглавляющий группу человек должен как бы между прочим снять головной убор и вытереть платком голову. И — все. После этого пусть расходятся. Кому нужно — тот увидит. В общей толпе незаметно пройдут представители подпольного центра.

— Так я могу подойти к любой группе людей и вытереть платком голову.

— Ты брось. Время и место тоже о чем-то говорят. В общем… Выполняйте!

Еще с вечера я предупредил командиров рот и не подозревал, что мой помощник, штубендинст Данила, уже со всем присущим ему темпераментом провел дополнительную работу.

— Ось побачите, як мы им покажем, — весь сияя, докладывал он мне утром.

— То есть как покажем? Покажем, как положено.

— От то ж и я говорю, ще як положено, — и на свой грех я не обратил внимания на это выражение «як положено». Меня смущало вчерашнее предупреждение подполковника. Когда вместо трех улиц, где должны стоять группы, я попросил еще и четвертую, он возмутился.

— Это еще что за самовольничанье? Ты чего мудришь? — и мне пришлось, рассказать ему еще об одной подпольной даже для подполья группе — о «Москве».

— Смотри, Валентин. С таким элементом допрыгаешься.

— Иван Иванович! Разрешите. Ну если и допрыгаюсь, так только один я. Ведь из них же ценнейшие люди получатся. Они только теперь поняли всю красоту настоящей жизни, которую когда-то не ценили.

— Смотри, Валентин, — недовольно повторил подполковник.

Удивительное утро выдалось в этот день. Из каждой лужи улыбалось апрельское солнце, а восточный ветер, казалось, нес с собой запас свежей земли и Родины.

Сразу же после завтрака узкие улицы заполнились толпами людей. Встречались товарищи, земляки, однополчане. Сбивались кучками, ходили целыми шеренгами, оживленно разговаривая, и даже иногда смеялись. Люди отдыхали, потому что в этот день отдыхали и их мучители.

Мой помощник Данила раздобыл для меня широченные брюки с застежками внизу, а сам красовался в серой барашковой кубанке, как-то уж очень воинственно посаженной на голову. Уже с десяти часов утра по всем флигелям разносится его звонкий голос:

— Та хлопцы, вы ж побачьте, яка погода на воле! Хиба ж вас туточки поприморозило за тыми за столами. Та я ж вам говорю. Чи вы чулы, чи не чулы?

По-видимому, большинство «чулы». Замечаю, как люди по возможности приводят себя в порядок и группами уходят из блока.

У меня у самого радостное настроение. Уверен, что ребята не подведут. Выхожу из блока и встречаю Сергея Котова. Он тоже живет в нашем блоке, только внизу, на флигеле «А».

— Ты чего блестишь, как новый пятиалтынный? — улыбается он.

— Это отражение от твоих очков. Мне Данила новые штаны организовал, вот и радуюсь.