Я люблю белые хризантемы.

Особенно сорт Карнавал.

Тугие лодочки лепестков собраны в богатую шапку, и в сердцевине

нежное салатовое пятно

Такие цветы я дарила Миннегель,

такие цветы я дарила матери.

Кстати, дед Рафик тайком отнес мать в ЗАГС и зарегистрировал ее под именем Анжелла.

С двумя буквами Л

в честь Анджелы Дэвис

О чем он думал тогда, называя дочь в честь черной американской феминистки?

Я люблю белые хризантемы.

Они похожи на всех женщин моей семьи.

Тугие, ароматные, острые.

Аромат такой спелый, такой тяжелый.

Аромат тяжелый, как боль

Мать говорила, что она похожа на тетю Машу,

ореховые глаза и татарский скуластый череп

Своему отражению с презрением цедила татарва

Острый нос, которым она так гордилась,

в нем было столько кокетства

Собираясь в Казань, я взяла несколько книг:

Прочти мое желание Жеребкиной,

Хрому Джармана.

В последний момент захватила Улицу с односторонним движением Беньямина

Кстати о Беньямине и набившем оскомину Ангеле Истории.

Есть вид наслаждения —

воображать, что это ты несешь томный меланхолический взгляд

и беспомощно смотришь на катастрофу XX века.

Но никто не скажет: нет, я не ангел, я и есть катастрофа.

Никто не хочет быть невообразимой дырой.

Белой тугой хризантемой

Но я и есть катастрофа

Я отвлеклась

В самый последний момент захватила Улицу с односторонним движением.

Она такая тоненькая,

издание 2012 года, Ad Marginem Press совместно с журналом ЛОГОС,

бедная книжка,

глянцевая обложка, блок из серой бумаги

Я не открывала ее с третьего курса Литературного института,

потому что читать Беньямина и работать за барной стойкой невыносимо.

Попробуй читать Беньямина в менеджерской каморке агентства детских праздников —

фрустрирует хлеще, чем порно в VK 2011-го

Теперь я взяла эту книгу, чтобы прочитать еще раз.

Теперь я могу читать Беньямина.

Книга открылась на сорок шестой странице:

Если тебе ничего не приходит в голову, ни в коем случае не прекращай писать. Дело чести литератора — прерваться только тогда, когда нужно соблюсти договоренность (обед, встреча) или когда произведение закончено.

Комментировать эту заметку вопросом кто стирал и готовил Беньямину считаю излишним,

и так все понятно

Потом книга закрылась.

Книга недолго помнит руку.

Стоит мне убрать палец, она смыкается

Книга закрылась

и внезапно открылась на самой первой странице.

Под заголовком ЛОГОС серый лист разорвала цветная фотография

из первых туристических фотоавтоматов нулевых,

в объектив еле вмещаются два широких татарских лица —

мое и моей матери

Мне двадцать два,

матери сорок два,

это наша последняя совместная фотография

Мы долго пытались вставить в приемник влажную сторублевку,

потом втиснулись в кабинку, рассчитанную на одного человека,

я села к матери на колени

Мать не смотрит в камеру,

ее ореховые глаза обращены к чему-то, что я никогда не увижу,

на восковых щеках ее блики,

мать уже близка к смерти, но мы ничего об этом не знаем

О чем она думала в душной крымской фотобудке?

Книга снова закрылась.

Открылась на шестьдесят четвертой странице,

где я жирным карандашом подчеркнула когда-то:

Лицо матери,

ее тонкие губы, которыми она не могла улыбнуться,

длинные косы Миннегель,

мой татарский череп,

головки белых ослепительных хризантем

Что может быть красивее этого дня?

В тугом ветре две женщины бредут по кромке прибоя

и принесенные морем орехи разбивают о камни,

чтобы птицы смогли пропитаться

Женщина в алом плаще мне показывает коричневую кобуру ореха.

Ее обветренное лицо бугристое,

как волной искаженные воды

Буревестник со свернутой шеей лежит на песке,

кремовые перья с темными пятнышками взвиваются на ветру,

я очень близко смотрю в его мокрый каменный глаз,

впервые могу прикоснуться к птице морской

Накануне годовщины твоей смерти

на зимнем пляже ко мне привязались два уличных пса

Пахло потрошенной рыбой и терпким йодом,

шторм вынес на берег лохмотья розовых водорослей и корневище крепкого тополя.

Я сидела на нем, погрузив ноги в курчавую бахрому тины,

и дворняги скуля рыли носами наносы в надежде выискать разбитую штормом рыбешку.

Находили только осколки пластмассовых ложек и обрывки пакетов от чипсов

Дворняги рычали на волну и лаяли на буревестников, качавшихся на воде,

потом один пес положил голову мне на колени и посмотрел в глаза

в немой просьбе о ласке

Берег исчез

Ветер качал буревестников на воде,

шерсть уличных псов пахла солью и пылью прибрежных известняков.

Вдоль линии берега кто-то оставил мусорные пакеты,

и они обмякли, как мертвые тела у дороги

Мы были на море однажды,

в тени навеса я пила теплое пиво, а ты выжимала купальник,

все пахло гниением, и вода протухала в заливе.

Мы ходили на пляж для местных:

казалось, там чище вода и тень кипарисов прячет от жестокого солнца

Ты помогала мне войти в воду

и постоянно курила,

складывая окурки от тонких сигарет в выбоину в бетоне

Курить на жаре было мучительным удовольствием

Сок от надорванного инжира с огорода Миннегель тошнотворно пах.

Он пах, как мокрая тряпка,

но я все равно его ела

Нет, мы были на море не однажды.

После смерти отца мы встретились в сентябре,

шли шторма один за другим,

и вино было горьким, был горьким кагор,

все было горьким, и даже Аю-Даг показался мне траурным,

как и сентябрьский прозрачный свет

Мы были на море дважды.

Ты говорила с прибрежными псами, как если бы они были твои одноклассники или братья.

Ты говорила со всеми, как если бы они были твои братья.

Ты говорила со мной, как с братом

Но я не была тебе братом

Накануне второй годовщины твоей смерти

два грязных пса соревновались за мое скупое внимание,

я им чесала загривки в твоих перчатках, которые забрала как наследство в память о тебе