— Бояться — не стыд, — папа возник рядом с родным островком, — часто или редко, но каждый испытывает страх. Но никогда не позволяй страху увлечь себя.

И теперь Эдем решил: единственная возможность не позволить страхову увлечь себя — найти ответы на свои вопросы, потому что женщина с алыми губами будет приходить к Эдему в сон и будет шипеть, шипеть, шипит проклятие, пока однажды, проснувшись, он не почувствует, что не может шевельнуть ни руками, ни ногами, и поймет, что обречен остаток жизни прожить в своей постели.

Эдем приоткрыл дверь. На кухне стучал нож — мама нарезала салат. Отец должен был вернуться к ужину. Надо решаться — ведь этой ночью дама нашепчет ему свои ответы на все его вопросы.

В письменном столе лежал светодиодный фонарик, батарейки еще работали. На цыпочках Эдем пробрался в комнату родителей и плотно прикрыл за собой дверь. Из окон многоэтажки напротив лился желтый свет, и Эдем спрятал фонарик в карман.

Он залез на единственный в комнате стул, но не достал даже книги, а коробка была за ними. На кухне включили воду. Тем лучше.

Эдем аккуратно снял с прикроватной тумбочки настольную лампу и подкатил ее к шкафу. К счастью, верх тумбы был довольно широким, так что стул мог стать на нее всеми четырьмя ножками. С грацией эквилибриста Эдем залез на тумбочку, а затем на стул.

Коробка успела покрыться пылью.

Эдем не решился спустить ее всю вниз. Сдвинул в сторону крышку и нащупал то, что там было.

Гладкие, немного клейкие картонки. Коснувшись фотографий пучками, Эдем понял, что именно их он и ожидал здесь найти.

В какой-то момент стул чуть не съехал с тумбы, и Эдем облокотился грудью на шкаф. Переведя дыхание, вытащил из кармана фонарик. Другой рукой поднял верхнюю фотографию.

Большими, как мир, глазами на Эдема смотрел новорожденный младенец.

На кухне звенела посуда.

Эдем немного наклонил фотографию, чтобы не отблескивала. Сомнений не было — это младенец и есть Дима. Он же и на следующей фотографии. И еще на одном и еще.

Мама позаботилась о хронологии — Дима становился все взрослее. Менялось его лицо: он походил то на папу, то на маму, то опять на папу, а в конце чем-то напоминал… Эдема.

Нижняя фотография в кипе стала ответом на все вопросы. Счастливый Дима в глуповатой шапочке, опершись о подушку на больничной койке, держит перед лицом самолетик с четырьмя большими пропеллерами — такой же белый, как и все вокруг.

На кухне стало тихо, и Эдем решил больше не испытывать судьбу. Фотографии снова легли в горизонтальное положение, крышка опустилась на стенки коробки, только сотертой пыли нельзя было восстановить, как нельзя восстановить незнание, но тут уже ничего не поделаешь. Стол, тумбочка и настольная лампа вернулись на место, а Эдем — в свою комнату.

Небо за окном хрустело снежными облаками. Дама с отвисшими мочками не ошиблась — она действительно знала маму. Не знала она только того, что Эдем — не Дима, а Дима уже нет.

Чудовище, давно не всплывавшее на поверхность, выползло из глубины, вцепилось в Эдема и потянуло его в мрак.

«Ты не Эдем, — говорило оно, не разжимая челюстей, — ты только замена умершему ребенку. Вы и внешне похожи. Они смотрят на тебя, а видят Диму. Ты никто».

Эдем закрыл уши ладонями, надеясь, что стук крови заглушит эту жестокую правду. Злой шепот не стихал. Эдем не знает, сколько просидел, прижавшись к теплой батарее, время уже не имело значения. Зашла мама Димы, включила свет, потрогала лоб Эдема. Он послушался ее и вышел в столовую. Точнее, вышел не он — только оболочка знакомого ей мальчика, а сам носитель этой оболочки остался в темноте у батареи.

Папа Дмитрика уже сидел за столом, подкладывая к говяжьим котлетам на своей тарелке горячий, как жар, картошку. Было необычно, что он не переоделся в клетчатую домашнюю рубашку, а остался в белой рабочей. Ел он так поспешно, будто под подъездом его ждало такси.

Эдем ужинал, не поднимая головы. Картофель был невкусный, котлеты тоже, к салату он даже не прикасался, потому что тот и не входил в обязательную часть рациона. Доев, заметил, что тарелки взрослых убраны, а сами они просматриваются.

Неужели знают о его открытии?

— А теперь десерт.

Эдем отдал пустую тарелку и придвинул к себе кружку, из которой уходила пара.

Ему не хотелось сладкого, но ему пришлось остаться на десерт, чтобы не вызывать подозрения.

В комнате стало необычно тихо, умолк соседский телевизор, перестал скрипеть пол, даже холодильник, казалось, уже не гонял фреон по трубкам и прислушивался.

Перед Эдемом стояла тарелка с виноградом. Таким же, как в картонной коробке на рынке, только с этого скатывались большие капли воды. Казалось, эти виноградинки выточены из льда, завернутые в тоненькую кожуру, и солнце внутри каждой из них только светит, но не греет.

— Попробуй, это вкусно.

Эдем смахнул застывшую каплю. Виноградина была упругой, но не ледяной. Он потянул одну — и вот ягода у него в руке. Идеально гладкая.

Эдем положил ее в рот, перекатил языком, стиснул зубами — и рот наполнился вкусом весеннего утра.

— Ну как? — спросил папа.

Он сидел, положив руки на стол, и следил за реакцией Эдема. Мама тоже забыла о своей чашке чая. Вот зачем она звонила отцу, вот о чем она шепотом его просила.

Вторая виноградина во рту. Солнце лопнуло между зубами, рассыпавшись на тысячи маленьких солнц, которые согрели Эдема и рассеяли мрак — прежде чем тот успел материализоваться и осесть смолой. Глядя на лицо напротив, Эдем вдруг поверил, что его страхи были напрасны, а выводы неправильны. Дима оставался Дима, а Эдем был Эдемом — вторым сыном, а не копией первого. И любовь ко второму не была суррогатом любви к первому.

Действительно, восемь лет он жил без них, но сейчас, сидя за этим домашним столом, в теплой комнате, до сих пор пахнущей котлетами, Эдем нашел их общую правду: они чувствовали себя его родителями, они хотели дать ему счастье, — и не было в его сейчас никого ближе, чем этот мужчина и эта женщина. Однажды, в неприветливом коридоре с зелеными облупленными стенами, они остановили свой выбор на Эдеме, они решили его забрать и полюбить, именно для него договорились и купили первый в его жизни виноград. Что ж, Эдем будет достоин их любви: он будет стараться за двоих, чтобы никогда у родителей даже мысли не возникло, что Дима мог бы достичь большего.

Эдем хотел ответить на вопрос отца, но не смог произнести ни слова.

1.6

— Я впервые попробовал виноград в пятнадцать лет, — этот мужской голос был хорошо знаком Эдему.

Скрип и плеск — кто-то елозит мокрой тряпкой по полу. Неподалеку дребезжит вентилятор. Совсем рядом резина ударила по жесткой поверхности — играют теннисным мячиком.

— Он приходит в себя, — голос женский и на этот раз незнакомый.

Запах хлорки разъел все остальные. Встряхивая с себя остатки воспоминаний, Эдем задумался — не были ли слова о винограде частью марева.

Над ним нависли два силуэта. Спустя долгую минуту Эдем узнал в одном из них Артура, его врача и друга. Другой силуэт оказался медсестрой — из тех медработниц, которым только стоит взять в руки вакуумную пробирку для анализов, как кровь сама наполняет вены, сдувая их всеми линиями и узлами, потому что такой сестренке нельзя сопротивляться.

— Сколько пальцев? — спросил Артур.

— Что-то около тринадцати.

— А он шутник, — медсестра взяла запястье Эдема и зафиксировала время на часах.

— Это хороший знак.

Ничто в этой двухместной палате не казалось Эдему хорошим, кроме отсутствия соседей, конечно. Его рубашка была расстегнута, а ноги босые. На вешалке у двери болтался галстук. На тумбочке стояла тарелка с гроздью винограда, от которой кто-то успел отщипнуть. Занавесок не было, но солнце не пекло. С мучительным опозданием к нему пришло понимание, как он здесь оказался.

Артур ударил теннисным мячиком об пол, тот отскочил от бежевой стены и послушно повернулся в ладонь. Медсестра в ответ цькнула, и это продолговатое «тс-с-с-с» могло бы отбить мяч не хуже стены.