Артур спрятал игрушку в карман халата, и только сейчас Эдем заметил палку в его руке.

— Жениться вам надо, доктор, — медсестра осталась довольна частотой пульса Эдема, но не поведением Артура. — Смотри, и прекратились бы эти детские шалости. То ящерицу принесете, то вот теперь мяч.

— Для этого сначала надо научиться доверять людям, — парировал Артур.

Медсестра хлюпнула на него волну осуждения и вышла из палаты.

— Артур, — Эдем хотел что-то сказать другу, но потерял мысль, не успев оформить ее в слова. — Почему она привязалась к мячу, а не к палке? — спросил он.

— Как ты себя чувствуешь?

Эдем шевельнул пальцами рук — пальцы работали. Проверил чувствительность ног. Он немного поднялся на локтях, и Артур поправил подушку, чтобы Эдем мог сесть.

— Я не смог ничего сказать. Пытался крикнуть ему. Не смог.

Артур поставил тарелку с виноградом ему на колени.

— Если не канудит, съешь немного — станет лучше.

Эдем последовал совету. Виноград холодил десну, как из погреба.

— Что я в твоей больнице?

— А ты против? Мне позвонили по твоей работе, и я примчался в больницу скорой помощи, пока тебя не долечили до реанимации. Ну а дальше все просто — я твой врач, у тебя болезнь, о которой другие врачи в лучшем случае читали в новостях — о ней даже путевых научных статей не опубликовано. Так что перевезти тебя в нашу клинику не было бюрократической проблемой.

Эдем уже не слушал. Перед его глазами словно в замедленной съемке Фростов снова падал на землю.

— Это не снайперы, это он сам? — спросил Эдем, не уверенный, что хотел бы знать ответ.

Артур кивнул.

— Ты сейчас не о нем должен думать. В ногах не колет?

Эдем поставил тарелку и свесил ноги с кровати. Он чувствовал не покалывание, а усталость. Но от нее не склевывались веки, не становились ватными ноги — эта усталость не могла удержать его в постели.

— Так почему ты с палкой? — привычка юриста не забывать о вопросах, которые остались без ответа.

Артур был из тех покерных игроков, которые умеют скрывать свои чувства, но этот случай был исключением — и в нем шла внутренняя борьба, настолько сильная, что сумела лишить его привычной выдержки. Он сделал вид, будто рассматривает изогнутую стеклянную набалдашник палку, внутри которой переливалась розовая, словно подкрашенная марганцем, вода.

"Ручная работа", — подумал Эдем и в конце концов все понял. Палка была для него. Раньше Артур заказал его и хранил в кабинете, чтобы отдать Эдему, когда придет время. Эта палка была красноречивее всех слов.

— Итак, время пришло, — Эдем не чувствовал ни ужаса, ни страха, ни жалости, только пустоты. Низ палки был подбит мягкой резиной, еще не знавшей тротуара. Эдем слегка нажал на нее, а потом потянул к себе всю палку. Артур выпустил его и отошел к окну. Его капитуляция тоже была знаком.

Эдем оперся на палку и воткнул ноги в одноразовые тапочки. Ноги ему повиновались, но эта верность была обманчивой. Он знал: отныне тело может отказать ему в любой момент. Сначала это будет продолжаться минуту, но временной отрезок будет расти как монтажная пена. И однажды Эдем уже не сможет встать с постели, дальше паралич опрокинется на руки и достанется сердцу.

Два года назад у него диагностировали поражение Митча — редкую генетическую болезнь, которая годами находится в спячке, чтобы однажды выйти из нее и покорить себе человеческое тело. О поражении Митча было известно немногое — слишком мало случаев, чтобы заинтересовать компании уложиться в исследование. Нет исследований — нет и лекарств. Никто не знал, почему болезнь переходит в активную фазу, а единственным симптомом этого были частые обмороки и анемии.

И сейчас Артур, единственный известный врач Эдему, изучавший поражение Митча, решил, что обморок его пациента и друга — симптом того, что болезнь вошла в активную стадию.

— Знаешь, о чем я думаю? Каким я был дураком, что два года назад отказался от машины.

Стала ли утренняя трагедия катализатором пробуждения недуга, Эдем не знал. Но, очевидно, эта трагедия оказалась тем амортизатором, который не позволил страшной новости его раздавить. Он два года боялся: этот день когда-нибудь наступит, и теперь сам удивлялся собственному покою.

— Болезнь вызывает внезапную потерю сознания, и я не хотел избавиться от сознания за рулем. Дурак! Два утраченных года. И чем я мог рисковать?

— Чужими жизнями.

Эдем встал рядом с Артуром у окна. Под раму забился принесенный ветром неизвестно откуда листок каштана краски перезрелой тыквы. Эдему захотелось вернуться на несколько часов назад, в утренний парк, лежать на скамейке и, повторяя за певицей слова Франко, не догадываться, какое испытание его ждет.

— Я связался со страховой компанией и оформил тебя в нашу клинику, в эту палату. Теперь будешь проходить процедуру очищения крови не дважды в неделю, а каждый день. Будем делать все, что можем. Конечно, лучше бы остаться здесь и на ночь, под нашим наблюдением. Но я понимаю, что жить в больнице — не самый лучший способ избавления времени.

— Тем более что его у меня почти не осталось.

Дома, дома, дома — они были повсюду, куда шли глаза, от горизонта до горизонта. Холодные сверху, внутри они полнились жизнью.

В юности Эдем увлекался коллекционированием, только собирал он не монеты, не марки и не девушек — его коллекцию составляли виды из окон. Оказавшись в гостях, Эдем неизменно раздвигал шторы и заглядывал за жалюзи. Ему казалось, что пейзаж из окна характеризует человека не меньше, чем украшение его квартиры. Если пейзаж был достойным, Эдем запечатлел его в памяти, чтобы потом вернуться. Так перебирают вынутую из глубины письменного стола стопку пожелтевших фотографий — не рассматривая каждую, а сосредоточив внимание на одной, трогательной для этого момента.

— Жизнь — это коллекция видов из окон, — сказал Эдем.

Вдруг его охватила злость, потому что вид из окна отсюда такой невзрачный. Из-за того, что строители отлили это царство бетона, не пожелав отдать ни лоскута дорогой земли под парк или сквер. А еще потому, что жители этих домов со своим искаженным восприятием жизни отправляются утром на работу — выдавать ссуды в банке, станки газеты, готовить пиццу и делиться этим восприятием как вирусом.

Эдем отложил палку — он оказался пока не нужен — и вытащил из-под кровати обувь. Попытался обуть правый ботинок не развязывая шнуровок, но это ему никак не удавалось. Тогда он швырнул ботинок о стену.

Артур и глазом не моргнул.

— Как оно сообщать другу такую новость? — Эдем смотрел исподлобья. — Как это бывает: подходишь к зеркалу и повторяешь: я не друг, а врач? Включил врача и можешь говорить все что угодно?

Артур провел пальцем по следу от подошвы, оценивая ущерб, нанесенный бежевой стене, поднял ботинку и, развязав шнурок, протянул Эдему:

— Пойдемте. У меня есть коньяк, а у тебя виноград.

Эдем развязал шнурок на втором ботинке.

Они прошли несколько палат — дверь некоторых была приоткрыта, но заглянуть туда означало бы отхлебнуть беды из чужой кружки, — и спустились на пятый этаж. Эдем уже не раз бывал в кабинете Артура, поэтому запутанные коридоры в этой части больницы не могли сбить его с толку.

Артур поднял жалюзи и взялся за ручку окна, чтобы выпустить затхлый воздух кабинета.

— Не надо, — попросил Эдем. Ему не хотелось, чтобы шум забетонированного города стал третьим участником их компании. — Лучше кондиционер.

Артур улег его просьбе. Эдем поставил виноград на столик, устроился на диван перед ним и вспомнил, когда впервые увидел этот пейзаж из окна налево.

Он обнаружил болезнь случайно — просто однажды с компанией юристов пошел сдавать кровь для коллеги. Один из них — практикант, любивший тушить окурки длинным ногтем мизинца, — разводился о преимуществах донорства. Мол, ты и так выходишь из больницы героем, а твою кровь еще бесплатно проверяют на инфекции. Эдем навсегда запомнит этот миг: бронзовый холл Центра крови, засохшую бегонию в глиняном горшке и полуулыбку практиканта, который расковырял трещину на стуле. Последние минуты перед величайшей ошибкой его жизни. Разве есть нелепее знание, чем сообщение о неизученной болезни, которую нельзя ни вылечить, ни затормозить?