Утро выдалось пасмурное, над городом катились мутные облака, рассыпались бахромой – так низко, что Никите казалось: откроет окно, протянет руку и зацепит пятерней влажный клок. Волга лежала угрюмая, в металлическом блеске, вместе с горизонтом таяла в сером мареве. По мосту тянулись точки автомобилей. Лифт опять долго не приходил, потом останавливался на каждом этаже, собирая попутчиков, и когда огонек слез на единицу, в кабине яблоку было некуда упасть – а в ресторане вообще, казалось, собрался весь город. Никита с большим трудом нашел себе место, отстоял несколько очередей – к каждой перемене блюд, самая длинная у сладостей – и на цыпочках прокрался через толпу, держа на вытянутых руках поднос с завтраком.

За столом семинаристы «Иностранной литературы» обсуждали Воннегута. Никита слушал с большим интересом, но сам не высказывался – если его вдруг о чем-то спрашивали, он не решался говорить с набитым ртом и отвечал знаками: кивал, если был согласен, качал головой, если нет, и пожимал плечами, если сомневался. В ресторане стоял невообразимый гвалт, каждый стол говорил о чем-то своем, звенели вилки, ложки, скрежетали по плитке придвигаемые стулья. Никита нашел глазами вчерашнюю троицу – Алиса Селезнева и долговязые сидели в углу, у окна, Алиса что-то увлеченно рассказывала, размахивая бутербродом, долговязые жевали. По ресторану ходили с подносами редакторы журналов, перед ними толпа почтительно расступалась.

Семинаристы «Иностранной литературы» вдруг как-то разом закончили завтракать, оборвали обсуждение на полуслове, снялись с места и, пожелав Никите приятного аппетита, исчезли. На их место приземлился сухонький старичок, похожий на древнегреческого философа – если бы древнегреческие философы носили клетчатые рубашки с коротким рукавом. Старичок кивнул Никите, оставил на столе газету и пошел за подносом. Шум в ресторане усилился: схлынула первая волна позавтракавших – половина столов разом опустела, в дверях образовался затор.

Никита, обжигаясь, допил чай, оглянулся по сторонам – старичок задумчиво смотрел на кофе-машину – подхватил ложкой два лимонных кругляша, желтеющих на дне чашки, кинул их в рот, тщательно разжевал и проглотил вместе с кожурой – в кожуре, знал он, хранится богатая витаминами цедра. Кожура была горькая и очень душистая. Никита вылез из-за стола, пожелал приятного аппетита бредущему с подносом старичку и в составе второй волны позавтракавших покинул ресторан, задержавшись у вешалки в поисках своего пальто.

Позавтракавшие рассыпались в разные стороны – одни бросились к лифтам, другие осели на диванчиках в холле, с распечатками и блокнотами, третьи – Никита оказался в их числе – протиснулись через не желавшие открываться стеклянные двери и, жмурясь, прячась в воротники, шатаясь от налетающего ветра, заспешили кто куда по широкому серому крыльцу. Никита, подняв воротник до ушей, чуть ли не бегом побежал вдоль гостиницы, свернул за угол, выдохнул – тут ветер был слабее – сунул руки в карманы и направился к торговому центру, возвышающемуся в отдалении.

Ветер свирепствовал, тряс бедные деревья, волочил по тротуару газетные развороты, обертки и окурки, сморщенную листву. По небу кубарем неслись, спотыкались, догоняли друг друга, толкались плечами, серые облака. Люди на улицах были одеты по-зимнему – во всяком случае, без головного убора щеголял один Никита. Последние пятьдесят метров до крыльца он уже откровенно бежал – в два прыжка одолел ступени и не стал ждать, пока двери соизволят разъехаться в полную ширину, а нырнул в образовавшуюся щель, зацепившись ботинком и едва не повалившись на пол под ноги охраннику.

Спустя пятнадцать минут он уже спускался со второго этажа на длинном неспешном эскалаторе, прижимая к груди новую аккуратную светло-серую шапку-ушанку, подбитую гладким искусственным мехом. Шапка приятно мялась в руках, щекотала ладони и удивительно вкусно пахла – Никита даже позвонил жене и похвастался покупкой.

Оказавшись на первом этаже, он не пошел сразу к дверям, а свернул в расположившийся тут же минимаркет – за лимоном, на вечер. Спрятал шапку в камеру хранения и долго плутал между рядами, прежде чем нашел нужный отдел.

Кроме лимона – тяжелого, ослепительно-желтого, с толстой прохладной кожурой – он купил коробку печенья и шоколадный батончик. А на кассе встретил одного из долговязых – того, что в очках. Он выкладывал на ленту продукты из корзины и все не мог определиться – с каким вкусом жвачку ему покупать?

– Лимон! – удивленно сказал он, обернувшись на Никиту.

– К чаю. Простыл немного.

Долговязый понимающе кивнул, расплатился и стал сгребать покупки в пакет.

– На семинары? Или в гостиницу? – спросил он Никиту, прикидывая, выдержит ли пакет.

– На семинары.

Долговязый расплылся в улыбке.

– Тогда пошли вместе – веселее.

Никита согласился, что вместе – всяко веселее, пробил лимон и сладости, освободил шапку из камеры хранения и сразу надел ее, опустив мохнатые уши к воротнику. Долговязый свою натягивал на крыльце, качаясь на ветру, как деревце.

Первую половину пути долговязый что-то увлеченно рассказывал – размахивал руками, хлопал Никиту по плечу, забегал вперед, заглядывая в лицо, но Никита как ни старался не мог на нем сосредоточиться: во-первых, долговязый говорил слишком сумбурно, менял тему по щелчку пальца или принимался заворачивать какую-то совсем уж сложную филологию, сыпать фамилиями и терминами; во-вторых, Никита думал о шапке – наслаждался тем, что ветер не сечет больше по ушам, не сует свои пальцы за шиворот, не ставит дыбом волосы. В ушанке было тихо и тепло, мех гладил щеки, спускался, косматый, к бровям, и сквозь прекрасные, замечательные уши все слышалось как сквозь вату – и гул автомобилей, и голос долговязого, который оборвался, когда вышли на проспект, ближе к Волге, и ветер засвистел, завыл, ударил таким мощным потоком, что пакет со сладостями затрепыхался в руках Никиты, как живой.

Долговязый натянул шапку на очки, опустил голову на грудь, наклонился и так, под углом, двинулся вперед. Никита сперва задохнулся, зажмурился, хотел по привычке съежиться, но потом вспомнил про шапку и зашагал ровно, прямо, глядя перед собой. К месту вспомнилось стихотворение про билет – и Никита зашептал довольно:

– А наш Петенька, к примеру… Ест опилки и фанеру…

К библиотеке шли другой дорогой, не так, как вечером, огибали аллею с противоположной стороны. Встречались форумчане – каждый искал свой способ справиться с ветром, кто-то даже шел спиной. Никита пригляделся – за аллеей видно было площадь перед краеведческим музеем. Фонтан молчал. Когда свернули, и внизу улицы показался угол библиотеки, Никита увидел Волгу – она дрожала серебром, переливалась, тянулась к противоположному берегу, на котором вставали над деревьями фантастические, пугающие своими размерами ветряки.

Ветряки медленно вращали лопастями. Долговязый показал на них и прокричал что-то сквозь ветер, но Никита не разобрал, что именно.

В холле библиотеки, у гардероба, стояли Алиса Селезнева и второй долговязый – долговязый-без-очков.

– Вспомнила! – закричала Алиса Селезнева, бросаясь навстречу. – Вспомнила!

Она затрясла не успевшего прийти в себя долговязого-в-очках.

– Смолу! Смолу ели!

Долговязый-в-очках, с красными щеками, отдувающийся, долго переваривал услышанное, жался к гардеробу – подальше от двери – а потом стянул с головы шапку и подбросил ее победно.

Дверь открывались и закрывались – ветер врывался волнами, рассыпался, шевелил разложенные на стойке буклеты.

Библиотека гудела, точно улей – по всем лестницам вверх-вниз бежали молодые литераторы, рассаживались в залах, перекрикивались. Со второго этажа тянуло горячим кофе. Никита вручил шапку и пакет с лимоном гардеробщице, запетлял по коридорам, переходам и лесенкам – дважды решал, что заблудился, спрашивал дорогу у тетушек-библиотекарей, извинялся, заглядывая в чужой семинар – и, наконец, ввалился в тесный, заставленный стеллажами зал, в углу которого, у окна, стояли сдвинутыми два стола – в окружении невысоких школьных стульев. Обсуждение уже началось, все блокноты были открыты, по столу ходили из рук в руки распечатки. Никита извинился и сел на единственное свободное место.