Пора!

Он взялся обеими руками за рубильник, чтобы включить телепорты.

И вдруг стало темно.

И тесно.

…И больно. Боль жила не в его теле, а пронизывала всё вокруг. Весь мир был сплошными муками. И темнотой. И теснотой. Вероятно, телепорты не имели отношения к происходящему – он понимал это с огромным трудом, самым краешком разума. Зато боль, темнота и теснота в понимании не нуждались. Они просто наваливались со всех сторон и истязали.

Жизнь была страданием, страдание было жизнью. Он читал раньше, что такова в принципе природа вещей. Читал в книгах по философии. Но он никогда не придавал философии значения. А вот теперь узнал всё на себе. Жизнь – страдание. Страдание – жизнь. Жизнь, страдание, жизнь, страдание, и так дальше, по кругу, по кругу, по кругу, по…

Из круга его вырвал крик.

Кричал Энден.

Зажмурившись на миг от солнечного света, Кат развернулся на каблуках и побежал, неловко топая по скользкой траве. «Срань, – думал он, – вот срань-то! На минуту отвлёкся!» Петер нёсся рядом, и, размахивая по-девичьи руками, летела чуть позади Ирма.

Яма, в которую угодил Энден, была здоровенной, не меньше сажени шириной. Он по самую грудь увяз в чёрной жиже. Очки сбились набок, вытаращенные глаза смотрели вверх, руки из последних сил цеплялись за край ямы. Между сжатых до синевы пальцев торчали сухие травинки. «Пф-ф», – пыхтел он при каждом выдохе. – «Пф-ф».

Кат схватил его за запястья, страшно горячие, как у больного лихорадкой. Потянул – тщетно. «Пф-ф», – дышал Энден. Подоспели Петер с Ирмой, вцепились в лямки профессорского рюкзака. «Взяли!» – скомандовал Кат. Энден икнул. Его плечи подались вперёд – на вершок, не больше. «Ещё взяли!» – прохрипел Кат. Дёрнули снова, и снова, и опять… Наконец, яма раздражённо чавкнула, и Энден медленно выпростался из ловушки.

Его оттащили подальше, на ровное сухое место. Петер сунул ему под голову свою сумку, расстегнул ворот рубашки. Энден перестал пыхтеть, дышал глубоко и хрипло. Как ни странно, его тело и одежда были чистыми – от чёрной жижи не осталось и следа. Словно она впиталась внутрь.

Кат вдруг понял, что уже несколько минут чувствует волнами накатывающую дурноту. Кожу опять стягивало, будто вымазанную глиной. «Неужто и я дозу хватанул?» – он машинально отступил на шаг. Дурнота при этом чуть ослабла. Кат попятился ещё; кожа перестала зудеть. Он нашарил в телеге флягу с водой, вернулся к Эндену – тут же вновь замутило, зачесалось, ноги стали ватными.

Кат нагнулся, поднёс горлышко к губам учёного, помог напиться. От того несло жаром: казалось, пролившаяся из фляги вода зашипит, стекая по заросшей бородой щеке.

Энден закашлялся.

– Шайссе, – сказал он ясным голосом.

Ирма тихонько всхлипнула.

Кат отошёл к телеге, ощущая, как с каждым шагом утихает тошнота и отступает слабость. Сомнений не оставалось: источником фона был Энден.

Петер стоял рядом, потирая шею, и растерянно глядел вокруг, словно искал кого-то, кто мог бы ответить – зачем бывают такие ямы в земле, зачем люди в них падают, и как теперь быть.

Впрочем, особого выбора не оставалось.

– На телегу его, – сказал Кат. – Дадим лекарство от горячки. И двигаем дальше.

Они расчистили место позади бомбы, постелили сложенную в несколько слоёв палатку. Уложили Эндена – раскалённого, шепчущего под нос вельтские слова. Петер разыскал в багаже снадобье от лихорадки, которое дала в дорогу Фрида, и Энден, давясь, разжевал пару таблеток.

Солнце висело над горизонтом неподвижно, как гвоздём прибитое.

Лошадь, хлопнув ушами, стронула с места потяжелевшую телегу. Теперь дорогу предстояло выбирать ещё тщательней прежнего. Кат двинулся в путь; шёл медленно, высматривая в траве чёрные ямы, огибая ухабы и рытвины. Позади слышался скрип тележных колёс и слабый шёпот профессора, порой прерываемый стоном. Высохшая трава на ветру издавала жестяной шелест.

Через несколько минут Ката нагнала Ирма.

– Умрёт? – спросила она требовательно.

Кат покачал головой:

– Не знаю.

Лицо Ирмы исказилось от тика. Она склонила голову и с полверсты шла молча. Потом замедлила шаги, выждала, пока с ней поравняется телега, и продолжала путь позади, рядом с Петером.

«Плохо дело», – угрюмо думал Кат. Жалость он всегда полагал самой бестолковой вещью в мире. Даже если бы всё население Вельта сейчас принялось жалеть Эндена, тому бы не стало легче ни на секунду. Но незадачливый учёный действительно мог умереть. И смерти он вовсе не заслуживал. Десятилетиями исследовать Разрыв, собрать бомбу по чертежам Основателя, отправиться в экспедицию, чтобы, возможно, спасти мир – и погибнуть из-за какой-то дерьмовой жижи в тридцати верстах от цели. Да, такого никому не пожелаешь.

Кат не знал, куда от этого деваться. То ли последнее свидание с Адой было тому виной, то ли привязалась за время странствий с Петером скверная привычка жалеть кого ни попадя – но он всё-таки сделался мягким. Непригодным для того, что ждало впереди.

К тому же, Кат чувствовал, что беда, приключившаяся с Энденом – далеко не последняя из грядущих бед. Обычно он гнал от себя такие мысли, полагая их пустой игрой ума. Доверять стоило снам; доверия заслуживали чужие воспоминания, содержавшие реальные сведения о том, что когда-то приключилось с людьми; безусловно можно было довериться биению пневмы в собственном теле, если дело касалось поиска пути между мирами.

Предчувствие же – штука ненадёжная. Какой прок от ощущения скорого несчастья, если не знаешь конкретно, что с тобой станется? Упадёт на голову кирпич? Ограбят в подворотне лихие люди? Накормят в трактире тухлятиной? От всех этих напастей можно уберечься без всякого предчувствия. Достаточно поглядывать по сторонам (и вверх), держаться подальше от мест, где легко устроить засаду, и не обедать в дешёвых харчевнях. Словом – быть настороже. Это отличный совет на каждый день, да что там – на каждую минуту жизни. Будь всегда настороже, ходи опасно, думай, прежде чем делать. И предчувствия не понадобятся.

А если завтра грянет беда, которую ты не в силах отвести, то тем более нет смысла тревожиться заранее. Только испортишь себе последние часы спокойной жизни.

Но здесь, в глухой пустоши, среди руин, Кат не мог отвязаться от грызущей тревоги. Голову тяготила боль. Каждый шаг давался всё трудней. Позади, на телеге исходил жаром несчастный Энден. Рядом брели Петер с Ирмой: осунувшиеся лица, поникшие плечи, горькое молчание. Хотелось поскорей объявить привал, упасть прямо на землю и уснуть.

Ещё больше хотелось шагнуть через Разрыв на Китеж. Увидеть Аду. Коснуться Ады… Но – что, если времени не осталось совсем? Что, если уйдешь в Разрыв, потратишь время, силы, дух, выйдешь на Китеже – а там песчаные дюны подобрались к самому её дому? И ты будешь стоять, глядя на красные облака в небе, думая, что мог бы сейчас быть на несколько вёрст ближе к оазису, и понимая, что уже ни за что не успеешь.

Солнце никак не заходило, а, значит, можно было идти дальше.

Нужно было идти дальше...

Сзади вдруг послышался скрип. Лошадь взвизгнула и дёрнула уздечку.

– Стой! – крикнул Петер. – Застряло!

Кат обернулся и увидел, что переднее колесо телеги попало в узкую, но глубокую трещину.

– Ети мой череп, – пробормотал он на словени и прибавил громче, по-божески: – Давайте выталкивать.

Они стали выталкивать. Сперва Ирма тянула за уздечку, а Кат с Петером наваливались плечом на задний борт. Спустя четверть часа бесплодных усилий они сняли с телеги Эндена, принялись толкать снова – столь же безрезультатно. Затем выгрузили провиант и вещи; и это не помогло. И только когда Кат, слепой от плывущих перед глазами цветастых кругов, спустил на землю бомбу – только тогда колесо, в конце концов, высвободилось, и телега сдвинулась с места.

Солнце к этому времени уже закатилось. Нечего было и думать о том, чтобы продолжать путь в подступавшей темноте.

– Всё, – сказал Кат, отдуваясь. – Здесь и заночуем.