Палатка была просторная, военная, рассчитанная на шестерых. Тяжёлая отсыревшая ткань, казалось, вся сплошь состояла из углов и складок: обдирала кожу на пальцах, как наждак. Кат вбил колья, натянул полог, повесил под потолок хилую лампу. Втащил внутрь Эндена и рухнул рядом с ним. От этого снова замутило, стянуло невидимой коркой кожу, и тогда Кат из последних сил отполз в дальний угол.

Откинув брезентовую полу, в палатку влезли Петер с Ирмой.

– Надо бы поесть, – озабоченно сказал Петер и, покосившись в сторону Эндена, добавил: – Гельмунда покормить… Вы голодны, Гельмунд? Пить хотите?.. А ты, Демьян?

– Ешьте сами, – выдавил Кат. – Я не буду.

– Костёр развести? – запинаясь, спросила Ирма. – Консервы разогреем. Я кофе сварю.

– Разведите, – прохрипел Кат. – Спать снаружи будем.

Петер подумал, потом тихо ахнул.

– Из-за… – он показал глазами на Эндена.

– Да, – сказал Кат. – Фон сильный. Опасно.

Петер засопел.

– Ладно, – сказал он. – Мы сейчас…

– Подождите, – вдруг произнёс Энден. – Послушайте.

Петер подался к нему. Ирма села рядом. Кат повернул голову – даже это движение далось с трудом.

Энден пожевал губами, уставившись вверх.

– В дистанционном режиме бомбу взорвать очень просто, – начал он. – На торцевой панели под индикатором есть две настроечные рукояти и кнопка запуска. Правая рукоять – расстояние, левая – время. Один оборот правой – миля. Один оборот левой – минута…

– Вы не волнуйтесь, Гельмунд, – вставил Петер, нахмурившись. – Берегите силы.

– Если левую оставить на нуле, – настойчиво продолжал Энден, – взрыв произойдёт сразу после остановки устройства. Но на всякий случай я предусмотрел возможность отсрочки. И… ох-х… И можно настроить отложенный взрыв после остановки. Ох-х-х…

– Что вы нам рассказываете, – сказал Петер с трудом. – Сами на месте всё сделаете.

Энден поморщился.

– Не надо, – сказал он. – Ничего я уже не сделаю.

В палатке повисла тишина.

– И вот ещё, – сказал Энден. – Если что-то случится с автоматикой – если устройство не поедет, или не взорвётся… Надо вскрыть панель. Там сбоку такой замок, несложный, вроде щеколды. И внутри – рычаг. Большой. Снизу – батарейный отсек, но это вас волновать не должно, кристаллы всё равно нечем заменить, он там только оттого, что… Ох-х… Оттого, что мне так было проще собирать… Так вот, рычаг скоммутирован со взрывателем. Надо перекинуть его вверх. Сил не жалейте, рычаг тугой, чтобы не сработал случайно. И всё… произойдёт. Понятно?

Петер молчал. Ирма тоже молчала – держась за щеку, словно болел зуб.

– Понятно? – повторил Энден.

– Да, – сказал Кат.

– Хорошо, – Энден посмотрел на него. – Хорошо…

Закрыв глаза, он мерно, глубоко задышал.

– Спит, – неуверенно сказал Петер и переглянулся с Ирмой. Та стиснула лежавшие на коленях руки. Петер вздохнул, достал из тюка с вещами одеяло и накрыл Эндена до подбородка, подоткнув края.

– Лошади овса забыли дать, – сказал он и полез наружу.

Ирма последовала за ним: ей почти не нужно было пригибаться. Взявшись за прикрывавший выход брезент, она неловко обернулась и кивнула Кату. Кат не знал, что означал этот кивок – «доброй ночи» или «всё будет в порядке», или нечто совершенно другое, – но кивнул ей в ответ.

Полежав ещё пару минут, он собрался с силами и тоже выбрался из палатки.

Была уже ночь. Пустошь тревожно пахла землёй и горячим металлом, на небе взошли две луны: одна – яркая, сапфировая, другая – красная, мутная, как кровью налитая. Между лунами проклёвывались редкие звёзды. Рядом что-то звонко трещало: наверное, Петер ломал сухостой для костра. Слышался негромкий, печальный голос Ирмы. Петер отвечал ещё тише и печальней, и, вторя ему, тяжело вздыхала лошадь.

Вдруг всё как-то завертелось, поехало, и через секунду Кат обнаружил, что лежит на спине. Лежать было довольно жёстко, но не холодно, а главное – в таком положении почти не кружилась голова. Он повернулся набок, пристроил под ухо локоть. Сквозь спутанные волосы увидел всполох огня, наполовину освещённое лицо Ирмы, костровой шалашик из неровно обломанных веток.

– Петер, – позвал он. – Через три часа разбудишь. Как обычно.

Петер что-то ответил.

А Кат мгновенно уснул.

…Ему приснились тьма и боль.

Тьма была союзником боли, усугубляла её, делала всесильной. Свет, свет! Хотя бы огонёк, как от спички! Только что ведь был, куда делся?! А ещё лучше – большое окно, во всю стену, от пола до потолка. Он бы смотрел в окно, разглядывал небо, землю, людей. Это отвлекло бы от мук. Вот бы увидеть что-нибудь. Дать работу глазам, отогнать боль, втиснуть её в дальний уголок тела, забыть…

Но у него не было ни глаз, ни тела.

Было только страдание.

Вдруг в этом сплошном чёрном страдании родился звук. Плакала какая-то женщина – тихо, жалобно, далеко-далеко. Он двинулся вперёд, устремился к плачу всеми мыслями, всей сутью. Временами рыдания затихали, и тогда он цепенел от ужаса, полагая, что потерял ещё и способность слышать – потерял всё. Но плач возобновлялся, и он с радостью летел туда, где плакали… Летел? А может, перемещался ползком, или катился, или бежал со всех ног? Определённо не бежал, ведь ног у него не было. Впрочем, неважно. Незначительно. Пренебрежимо мало. Он стремился к плачу, стремился, стремился…

Плач стал отчётливым и близким.

Кат открыл глаза.

Уже рассвело, но утро было пасмурным и неприютным. Солнце пряталось за слоистым туманом, будто устало от вида земли и не хотело на неё глядеть. Боль исчезла, растаяла вместе со сном, но плач, который вроде бы тоже приснился Кату, наяву не прекратился. Наоборот – стал громче.

Кат поморгал, приходя в себя, а потом всё вспомнил: как в него стреляли, как Энден собрал бомбу, как они отправились в путешествие. Вспомнил яму.

И понял – кто это плачет сейчас. Из-за чего плачет. По кому.

Он встал, добрёл до палатки и заглянул внутрь.

Энден лежал на брезентовом полу, маленький, жёлтый, с запрокинутой головой. Из-под одеяла торчала стиснутая в кулак рука. Глаза после смерти остались распахнутыми. Ирма, всхлипывая, пыталась их закрыть, ей почти удавалось, но, как только она отнимала пальцы, мёртвые веки медленно уползали вверх, и потухшие зрачки по-прежнему буравили пустоту.

Рядом, ссутулившись, сидел Петер.

Кат протиснулся в палатку и опустился на пол рядом с ним, ожидая вызванного магическим фоном прилива дурноты. Однако, как ни странно, труп не фонил. Совсем. Как будто сырая, порождённая ямой магия обладала разумом, и единственной её целью было убийство. Прикончив Эндена, она исчезла без следа.

Петер осторожно, словно боялся разбудить, погладил покойника по плечу.

– Мы же… – он выдохнул, собрался с силами. – Мы же ничего не могли. Не могли ведь, а?

Ирма прерывисто вздохнула. Энден лежал у её ног, непохожий на себя, храня странное выражение лица: словно вспомнил с нетерпением и досадой, что собирался сделать напоследок важное дело, но понял, что уже не успеть, да так и умер. Лампа лила на него из-под полога тусклый, ненужный свет.

– Ничего не могли, – пробормотал Петер, пряча нос в воротник куртки. – Ничего…

«Две настроечные рукояти и кнопка запуска, – вспомнил Кат. – Правая рукоять – расстояние, левая – время».

– Да, – сказал он сипло и откашлялся. – Но ещё кое-что можем.

XIX

Две с половиной тысячи лет живу я на свете, сын горшечника из Коринфа, и две с половиной тысячи лет не знаю, как быть, когда приходит любовь. Пожалуй, самые свои глупые и разрушительные поступки я совершал из-за любви. Не менее глупые, но приведшие к счастливой развязке – тоже. И еще тысячи разных вещей, больших и малых, ужасных и восхитительных, происходят только оттого, что человека толкнула под руку Киприда.

О неумолимая богиня! О мягкие крылья птиц, что влекут твою колесницу! О розы, мирты, маки, яблоневый цвет! Любовь – расстройство ума или движущая сила космоса? Жестокая болезнь терзает моё сердце, или это душа рвётся на волю, потому что ей тесно в убогом человеческом теле? Всей моей долгой жизни не хватило, чтобы найти ответы.