За мысом чуть полегчало. Вдоль берега на глаза стали попадаться мостки, пристани, сараи, дома. Отец сам редко ходил на Срединный, а Кипуна брал с собой и того реже. Кипун смотрел во все глаза. Смотрел, как неспешно по своим привычным делам пёстрыми стайками идут женщины в цветастых балахонах. На Угре повседневные одежды были куда практичнее. Здесь же от жёлтых, красных, оранжевых оттенков, иногда разбавленных тонкими полосками синего, рябило в глазах. Смотрел, как мальчишки гонят коров и те чёрными, рыжими и белыми пятнами разбредаются по сочной зелени травы. Травы здесь тоже было гораздо больше, чем на Угре. Над водой прокатилось низкое «Моэ-э-э». Кипун поёжился, на Угре коров держали только приозёрные, да и то единицы. У приморских и того не было, кормились морем.

Несколько раз мимо проходили лодки, большие, с мачтами, с серыми пока ещё туго свёрнутыми парусами. Бородачи в лодках по-доброму усмехались, видя однодерёвку, и приветствовали Кипуна покачиваниями вёсел. Кипун вздымал в ответ своё весло, из последних сил стараясь не показать, что руки от усталости еле движутся.

Главная пристань показалась, когда солнце уже было высоко. Кипун щурил слезящиеся от солнечных бликов глаза и нервно кусал щеку изнутри. Чуть выдохнул, лишь когда разглядел ритуальный плот, который степенно покачивался на волнах и терпеливо ждал пассажиров. Успел! Но радость была недолгой. В следующее мгновение Кипун увидел отцову лодку на причале, а следом и самого отца, и деда, и дядьку – на берегу. Лица родных не предвещали ничего хорошего.

Кипун насупился, повёл плечами, не стряхивая усталость, а пряча её, и направил однодерёвку к причалу, поближе к отцовой лодке.

– Наплавался? – первым делом спросил дед.

– Садись, – велел отец. – Дома поговорим.

Кипун упрямо мотнул головой.

– Я приехал за крыльями, – заявил он.

– Хе! Мать там с ума сходит от беспокойства, а он!.. – вступил в разговор дядька.

– Садись в лодку! Не позорь, – рыкнул отец. – За крыльями в следующий раз придёшь. Дорастёшь когда…

– Я уже дорос, – тихо перебил его Кипун.

– Перечишь? – вскинулся отец.

Дед положил руку ему на плечо.

– Остынь…

Повисли мгновения тишины, нарушаемой лишь плеском волн да далёким людским гомоном, который, впрочем, становился всё ближе.

– Дорос, говоришь? – переспросил дед у Кипуна и, не дожидаясь ответа, добавил: – За крыльями пришёл. Ну что ж… Иди бери. Попробуй!

Отец и дядька одновременно возмущённо дёрнулись.

– Отец, ты что? – хором выкрикнули они. – Мы его зачем полночи догнать пытались? Чтобы сказать «иди»? Дыма забыл?..

– Вспомнил как раз, – прервал их дед, взял Кипуна за плечи, уставился не мигая в глаза и спросил: – Перед друзьями своими хорохоришься или и вправду в сердце свербит?

– Свербит, – враз осипшим голосом признался Кипун. – Так ноет и дёргает, что лечь и помереть…

Дед кивнул. Отец и дядька дышали шумно, хмурились и молчали.

– Иди тогда к ним, – тихо сказал дед. – Пробуй. Иняй решит, дорос ты или ещё подрасти требуется…

– Иди! – зашипел дядька. – А мы посмотрим, как тебя, недоросля, в шею гнать будут. Не страшно? Позориться-то?

Кипун открыл рот, но сказать ничего не успел.

– Пытаться вытянуть дело, до которого не дорос, не позорно, – веско сказал дед. – Позорно не браться за то, на что силы имеются.

Дядька фыркнул. Отец вздохнул.

– Что я матери скажу? – спросил он, потом усмехнулся и добавил: – Ладно, иди. Пробуй. Мы пока тут подождём. Мало ли…

Кипун просиял, сунул под мышку свёрток с вещами и побежал навстречу пёстрой толпе. Люди шли к пристани. Друзья, родные тех, кто сегодня взойдёт на плот, да и просто любопытствующие. Последних было больше всего. Все перешучивались, грызли ломтики сухой рыбы, кто-то пел весёлые разухабистые песенки. Большинство из этих песен Кипун слышал на свадьбах.

Кипун смотрел на людей и на себя будто немного со стороны, будто на самом деле он остался стоять там, возле отца и деда, и издали наблюдает за тем, как тощий лохматый паренёк в латаных, изрядно вымокших штанах, ссутулив уставшие плечи, бродит среди нарядных красивых людей.

Наконец послышался протяжный звук рога. Рог прогудел трижды, немного помолчал и вновь принялся за дело. Гомон стих. К пристани подошёл жилистый, до черноты загорелый старик, обряженный в застиранную чуть желтоватую накидку. На тощей морщинистой шее болтались бусы, шнурки, тесёмочки. Это и был тот, от кого зависела дальнейшая судьба Кипуна – старик Иняй. Кипун впервые увидел его, когда был ещё совсем крохой, и уже тогда Иняй выглядел так, будто вот-вот испустит дух. Он и теперь шёл, время от времени опираясь на сучковатую палку, сверху украшенную черепом какой-то пичуги.

Старик шагнул на невысокий помост, закрыл глаза, поднял свой посох на вытянутых руках вверх и невнятно запел тихим дребезжащим голосом. Кипун не понимал слов песни, да и, судя по выражению лиц окружающих, не он один. Иняй пел, время от времени потряхивая посохом. В птичьем черепе на его навершии что-то перекатывалось и шуршало. Люди молча и терпеливо наблюдали за ним. Наконец песня закончилась. Иняй опустил посох, вынул из-за пазухи холщовый мешочек и неторопливо развязал его.

– Три сестры наряжены… – затянул Иняй.

– Три сестры в рубашках вышитых… – подхватили все остальные.

Кипун тоже тихонько подпевал. Эту песню о лунах он знал и любил. Ещё бы не знать! Ведь песня не о том, как Старшая, Средняя и Младшая вместе на небе танцуют, а о таких, как он, о даре, о том, как рвущемуся впервые крылья подарили.

– Ти-и-ип-тип-типа… – тоненько закричал Иняй, когда песня закончилась.

Он запустил в мешок руку, затем резко вытащил её и широким размашистым жестом разбросал то, что выхватил оттуда. На доски настила полетели синие и белые то ли камешки, то ли бусины.

– Зову того, кто рвётся в небо! Ваш цвет – небесный! Зову тех, кто одарить умеет. Ваш цвет – лунный! – прокричал Иняй.

Люди на противоположной от Кипуна стороне помоста расступились, и из-за их спин вышли юноши и девушки в ритуальных бело-синих плащах. Те, кто желал участвовать в ритуале обретения крыльев, как правило, приезжали дня за три, им дарили накидки, учили правильно держаться. Но обязательным это не было. Подняться на помост имел право любой из толпы. А значит, время Кипуна настало, но расступаться перед ним никто не спешил.

Кипун, работая локтями, пихаясь и шипя, протиснулся к помосту. Затем вдохнул побольше воздуха, как перед прыжком в воду, и сделал шаг. Толпа сперва ахнула, а потом зашлась хохотом. Послышались выкрики:

– Гляди-ка, и этот туда же! Ты оперись сперва, птенчик, потом летай!

Кто-то свистнул. Где-то заулюлюкали.

Кипун наклонился и поднял кругляш. Зажал его в кулаке. Выпрямился и едва удержался, чтобы не отпрыгнуть назад. Иняй стоял прямо перед ним. Нос к носу. Кипун сжал губы в упрямую полоску и расправил плечи.

– Покажи! – приказал Иняй.

Кипун непонимающе хлопнул ресницами.

– Семечко какого цвета поднял? – тихо спросил Иняй.

Кипун разжал кулак. На ладони действительно лежало покрашенное синим семечко куяра, а никакой не камень и не бусина.

– Небесное, – ответил Кипун.

Иняй вздохнул и покачал головой.

– Туда стань и жди! – приказал он, указав направление посохом.

Не погнал! Кипун выдохнул и послушно замер там, где сказали. То ли от навалившейся усталости, то ли от пережитого напряжения его затрясло. Оставалось лишь надеяться, что со стороны это было не слишком заметно. Чтобы хоть как-то отвлечься, он стал вглядываться в лица тех, кто будет проходить ритуал вмести с ним, и с удивлением отметил, что некоторые ему знакомы.

Здесь были две сестры. Несколько лет назад они с родителями приезжали на Угорь. Родня у них среди приозёрных имелась. Вот они и приехали, то ли на свадьбу, то ли на похороны – точно Кипун не помнил. Сёстры были невысокие, кругленькие, как две капли похожие на мать и друг на друга. На это сходство все дивились, сравнивали с Булыгой и Теяной. Одни – близняхи, а разные такие, у вторых – почти два года разницы, а одинаковые. Как их зовут? Кипун, порывшись в памяти, с трудом вытащил оттуда два имени – Алкажа и Сэнежа! Вот только кто из них кто, Кипун не определил бы и под пытками.