Еще был жив Андреа Челлини, мой дед, когда мне было лет уже около трех, а ему перевалило за сто. Однажды меняли некую трубу у водостока, и из него вылез большой скорпион, какового никто не заметил, и из водостока он спустился наземь и ушел под скамью; я его увидел и, подбежав к нему, схватил его руками. Он был такой большой, что когда я его держал в ручонке, то по одну сторону торчал наружу хвост, а по другую сторону торчали обе клешни. Рассказывают, что я с великим торжеством побежал к деду, говоря: «Посмотри-ка, дедушка, какой у меня красивый рак!» Тот, увидев, что это скорпион, от великого страха и от тревоги за меня чуть не упал замертво; и с великими ласками стал его у меня просить; а я только еще больше сжимал его, плача, потому что никому не хотел его отдавать. Мой отец, который точно так же был дома, прибежал на эти крики и, остолбенев, не знал, чем помочь, чтобы это ядовитое животное меня не убило. Тут ему попались на глаза ножницы; и вот, играючи со мной, он отрезал ему хвост и клешни. После того как он избавился от этой великой беды, он счел это за доброе предзнаменование. Когда мне было лет около пяти и отец мой однажды сидел в одном нашем подвальчике, в каковом учинили стирку и остались ярко гореть дубовые дрова, Джованни, с виолой в руках, играл и пел один у огня. Было очень холодно; глядя в огонь, он вдруг увидел посреди наиболее жаркого пламени маленького зверька, вроде ящерицы, каковой резвился в этом наиболее сильном пламени. Сразу поняв, что это такое, он велел позвать мою сестренку и меня и, показав его нам, малышам, дал мне великую затрещину, от каковой я весьма отчаянно принялся плакать. Он, ласково меня успокоив, сказал мне так: «Сынок мой дорогой, я тебя бью не потому, чтобы ты сделал что-нибудь дурное, а только для того, чтобы ты запомнил, что эта вот ящерица, которую ты видишь в огне, это — саламандра, каковую еще никто не видел из тех, о ком доподлинно известно». И он меня поцеловал и дал мне несколько кватрино.[18]

Начал мой отец учить меня играть на флейте и петь по нотам; и хотя возраст мой был самый нежный, когда маленькие мальчики обычно находят удовольствие в какой-нибудь свистульке и подобных игрушках, я имел к этому неописуемое отвращение; однако, единственно чтобы слушаться, играл и пел. Отец мой изготовлял в те времена удивительные органы из деревянных трубок, клавесины, наилучшие и прекраснейшие, какие тогда можно было видеть, виолы, лютни, арфы, красивейшие и превосходнейшие; он был инженер и, чтобы делать инструменты, как то: снаряды для наводки мостов, снаряды для валяльных мельниц, всякие другие машины, работал изумительно; по слоновой кости он был первый, который хорошо работал. Но так как он и влюбился-то в ту, которая с ним стала — он мне отцом, а она — матерью, быть может, из-за этой же флейточки, занимаясь ею много больше, чем следовало, то он был приглашен флейтщиками Синьории играть вместе с ними. Когда он продолжал так некоторое время для собственного удовольствия, они стали так его упрашивать, что сделали его таким же флейтщиком. Лоренцо де'Медичи[19] и Пьеро, его сын, которые его очень любили, увидели потом, что он весь отдался флейте и забросил свой прекрасный талант и свое прекрасное искусство; они лишили его этого места. Мой отец очень рассердился и считал, что они учинили ему великую обиду. Он сразу принялся за свое художество и сделал зеркало, около локтя[20] в поперечнике, из простой и слоновой кости, с фигурами и листьями, великой тщательности и прекрасного рисунка. Зеркало имело вид колеса; посередине было зеркало; вокруг было семь кругов, в каковых были вырезаны и выложены слоновой и черной костью семь Добродетелей; и все зеркало, а также и сказанные Добродетели, находились в равновесии; так что если вращать сказанное колесо, то все Добродетели двигались; а в ногах у них был противовес, который держал их стоймя. А так как он имел некоторые познания в латинском языке, то вокруг сказанного зеркала он сделал латинский стих, который гласил: «В какую бы сторону ни вращалось колесо Фортуны, Добродетель стоит твердо».

Малое время спустя ему было возвращено место флейтщика. Хотя кое-что из всего этого было еще до того, как я родился, но так как я об этом помню, то я не хотел оставить это в стороне. В те времена эти игрецы были всё именитейшие мастера, и среди них были такие, которые принадлежали к старшим цехам,[21] шелковому и шерстяному; по этой причине отец мой не гнушался заниматься этим художеством; и величайшим на свете желанием, какое у него имелось на мой счет, это было, чтобы я сделался великим игрецом; а величайшим на свете огорчением, какое я мог иметь, это было, когда он со мной об этом рассуждал, говоря мне, что если бы я захотел, он видит меня таким способным к этому делу, что я стал бы первым человеком в мире.

Как я сказал, отец мой был великим слугой и другом Медицейского дома, и когда Пьеро был изгнан,[22] то он доверялся моему отцу в премногих самоважнейших делах. Потом, когда пришел великолепный Пьеро Содерини,[23] отец же мой был в должности игреца, то Содерини, узнав об удивительном таланте моего отца, начал пользоваться им в самоважнейших делах как инженером; и пока Содерини оставался во Флоренции, он так любил моего отца, как только можно себе вообразить; и в те времена, так как я был в нежном возрасте, мой отец велел сажать меня на плечи и заставлял меня играть на флейте, и я исполнял сопрано вместе с дворцовыми музыкантами перед Синьорией и играл по нотам, а служка держал меня на плечах. Потом гонфалоньер, то есть сказанный Содерини, находил большое удовольствие в том, чтобы я болтал, и давал мне гостинцы, и говорил моему отцу: «Маэстро Джованни, научи его, вместе с музыкой, и остальным твоим прекрасным искусствам». Каковому мой отец отвечал: «Я не хочу, чтобы он занимался никакими другими искусствами, как только игрой и слаганием; потому что в этом художестве я надеюсь сделать величайшего человека в мире, если Бог дарует ему жизнь». На эти слова возразил один из этих старых господ,[24] говоря маэстро Джованни: «Сделай так, как тебе говорит гонфалоньер; почему бы ему никогда не быть ни чем другим, как только хорошим игрецом?» Так прошло некоторое время, пока не вернулись Медичи.[25] Как только Медичи вернулись, кардинал, который стал потом папой Львом,[26] весьма обласкал моего отца. Тот герб, что был на дворце Медичи, пока они отсутствовали, с него были убраны шары,[27] и на нем написали большой красный крест, каковой был гербом и эмблемой Коммуны; так что, как только они вернулись, красный крест соскоблили и в сказанном щите поместили его красные шары и сделали золотое поле, устроив все очень красиво. Мой отец, у которого была от природы подлинная поэтическая жилка и даже немного пророческая, что несомненно было у него божественным, под сказанным гербом, как только он был открыт, поместил такие четыре стиха; гласили они так:

Сей герб, который был еще вчера

Под милосердной схоронен святыней,

Свой гордый лик опять являет ныне

И ждет священной мантии Петра.