Тем временем сыновья умершего побежали к герцогу Мельфи,[306] чтобы он дал им несколько всадников, чтобы настигнуть нас и схватить. Сказанный герцог, узнав, что мы из людей кардинала феррарского, не пожелал дать ни лошадей, ни разрешения. Тем временем мы прибыли в Стаджу, где там мы были безопасны. Прибыв в Стаджу, мы стали искать врача, самого лучшего, какого в этом месте можно было достать; и когда ему показали сказанного Паголо, то рана проходила только кожей, и я увидал, что никакого худа ему не будет. Мы велели подать обедать. Тем временем появился мессер Керубино и этот шалый миланец, который то и дело посылал к чертям всякие ссоры и говорил, что он отлучен от церкви, потому что ему не удалось прочесть в это святое утро ни одного «Отче наш». Так как он был уродлив лицом, а рот имел большой от природы; к тому же от раны, которую он в него получил, рот у него вырос на три с лишним пальца; и с этим своим забавным миланским говором, и с этим дурацким языком, все те слова, которые он говорил, давали нам такой повод смеяться, что, вместо того чтобы сетовать на судьбу, мы не могли не смеяться при каждом слове, которое он говорил. Когда врач хотел ему зашить эту рану у рта и уже сделал три стежка, он сказал врачу, чтобы тот подождал немного, потому что он бы не хотел, чтобы тот ему по какой-либо вражде зашил его весь; и взял в руку ложку, и говорил, что хочет, чтобы тот ему его оставил настолько открытым, чтобы эта ложка могла туда войти, так чтобы он мог вернуться живым к своим. Эти слова, которые он говорил с этаким мотаньем головой, давали столь великие поводы смеяться, что, вместо того чтобы сетовать на нашу злую судьбу, мы не переставали смеяться; и так, все время смеясь, мы добрались до Флоренции. Мы поехали спешиться у дома моей бедной сестры, где мы и были моим шурином и ею весьма удивительно обласканы. Этот мессер Керубино и миланец отправились по своим делам. Мы пробыли во Флоренции четыре дня, в течение каковых Паголо выздоровел; но удивительное было дело, что всякий раз, когда говорилось об этом глупом миланце, нас разбирал такой же смех, как разбирали слезы об остальных случившихся несчастьях; так что всякий раз в одно и то же время и смеялось, и плакалось. Паголо выздоровел легко; затем мы отправились в Феррару, и нашего кардинала застали, что он еще не приехал в Феррару, и он уже слышал обо всех наших приключениях; и, соболезнуя, сказал: «Я молю Бога, чтобы он даровал мне такую милость, чтобы я довез тебя живым к этому королю, которому я тебя обещал». Сказанный кардинал отвел мне в Ферраре один свой дворец, прекраснейшее место, называемое Бельфиоре; примыкает к городским стенам; тут он велел меня устроить, чтобы работать. Затем собрался ехать без меня во Францию; и, видя, что я остался очень недоволен, сказал мне: «Бенвенуто, все то, что я делаю, это для твоего же блага; потому что прежде, чем взять тебя из Италии, я хочу, чтобы ты в точности знал заранее, что ты едешь делать во Францию; тем временем торопи, как только можешь, этот мой таз и кувшинчик; и все то, что тебе требуется, я оставлю распоряжение одному моему управляющему, чтобы он тебе давал». И когда он уехал, я остался очень недоволен, и много раз имел желание уехать себе с Богом; но только меня удерживало то, что он освободил меня от папы Павла, потому что, в остальном, я был недоволен и в большом убытке. Однако же, облекшись в ту благодарность, которой заслуживало полученное благодеяние, я расположился иметь терпение и посмотреть, какой будет конец этому предприятию; и, принявшись работать с этими моими двумя юношами, я подвинул весьма удивительно вперед этот таз и этот кувшин. Там, где нас поселили, воздух был плохой, и так как дело шло к лету, то все мы захворали немного. В этих наших недомоганиях мы ходили смотреть место, где мы жили, каковое было огромнейшее и оставлено диким почти на милю открытой земли, на каковой было множество местных павлинов, которые как дикие птицы там плодились. Увидев это, я зарядил свою пищаль некоим бесшумным порохом; затем подстерегал этих молодых павлинов, и каждые два дня я убивал по одному, каковой преизбыточно нас питал, но такого качества, что все болезни от нас ушли; и мы были заняты эти несколько месяцев тем, что превесело работали и подвигали вперед этот кувшин и этот таз, что было делом, которое брало очень много времени.

В это время герцог феррарский договорился с папой Павлом римским насчет некоторых их давних распрей, которые у них были из-за Модены и некоторых других городов; каковые, так как права здесь была церковь, герцог заключил этот мир[307] со сказанным папой силою денег; каковое количество было велико; мне кажется, что оно превышало триста тысяч камеральных дукатов. Был у герцога в это время некий старый казначей, воспитанник герцога Альфонсо, его отца, какового звали мессер Джироламо Джилиоло. Не мог этот старик снести эту обиду, что такое множество денег уходит к папе, и ходил, крича по улицам, говоря: «Герцог Альфонсо, его отец, с этими деньгами скорее отнял бы у него с ними Рим, чем показал бы их ему». И не было такого способа, чтобы он согласился их выплатить. Когда, наконец, герцог заставил его их выплатить, этого старика постиг столь великий понос, что привел его почти что к смерти. Тем временем, что он был болен, меня позвал сказанный герцог и пожелал, чтобы я его изобразил, что я и сделал в круге черного камня, величиною со столовое блюдце. Герцогу нравились эти мои труды вместе со многими приятными разговорами; каковые две вещи нередко приводили к тому, что по четыре и по пять часов, по меньшей мере, он бывал занят тем, что давал себя изображать, и иной раз сажал меня ужинать за свой стол. На протяжении недели я ему кончил это изображение его головы; затем он мне велел, чтобы я сделал оборот; на каковом была изображена в виде Мира женщина с факельцем в руке, которая сжигала оружейный трофей; каковую я сделал, эту сказанную женщину, с радостной осанкой, в легчайших одеждах, прекраснейшего изящества; а под ногами у нее я изобразил, удрученным, и печальным, и связанным многими цепями, отчаявшийся Раздор.[308] Эту работу я сделал со многим старанием, и она принесла мне превеликую честь. Герцог не мог насытиться провозглашать себя удовлетворенным и дал мне надписи к голове его светлости и к обороту. Та, что к обороту, гласила: «Pretiosa in conspectu Domini».[309] Она показывала, что этот мир продался ценою денег.

В то время пока я делал этот сказанный оборот, кардинал мне написал, говоря мне, чтобы я готовился, потому что король меня спрашивал; и что в первом же его письме будет перечень всего того, что он мне обещал. Я велел уложить мой таз и мой кувшин как следует и уже показал его герцогу. Ведал кардинальские дела один феррарский дворянин, какового звали по имени мессер Альберто Бендедио. Этот человек просидел дома двенадцать лет, не выходя никогда, по причине некоей своей немощи. Однажды он с превеликой поспешностью послал за мной, говоря мне, что я немедленно должен сесть на почтовых, чтобы ехать к королю, каковой с великой настойчивостью меня спрашивал, думая, что я во Франции. Кардинал в свое извинение сказал, что я остался в одном его аббатстве в Лионе немного больным, но что он устроил, чтобы я был скоро у его величества; потому-то он так и заботится, чтобы я ехал на почтовых. Этот мессер Альберто был весьма достойный человек, но он был горд, а из-за болезни горд невыносимо; и, как я говорю, он мне сказал, чтобы я живо собрался, чтобы ехать на почтовых. На что я сказал, что моим искусством на почтовых не занимаются и что если я должен туда ехать, то я хочу ехать спокойными перегонами и взять с собой Асканио и Паголо, моих работников, каковых я вывез из Рима; и, кроме того, я хочу с нами слугу верхом, для моих услуг, и столько денег, чтобы мне хватило доехать дотуда. Этот больной старик с надменнейшими словами мне ответил, что таким способом, как я говорю, и не иначе, ездят сыновья герцога. Я ему тотчас же ответил, что сыновья моего искусства ездят таким способом, как я сказал, и что так как я никогда не был герцогским сыном, то, как те ездят, я не знаю, а что если он будет употреблять со мной эти непривычные для моих ушей слова, то я и вовсе не поеду, так как кардинал не исполнил передо мной своего обещания, а он еще прибавил мне эти трубые слова, то я решу наверняка, что не желаю больше связываться с феррарцами; и, повернувшись к нему спиной, я ворча, а он грозя, я ушел. Я отправился к вышесказанному герцогу с оконченной его медалью; каковой учинил мне самые лестные ласки, какие когда-либо учинялись на свете человеку; и велел этому своему мессер Джироламо Джилиоло, чтобы за эти мои труды он сыскал перстень с алмазом ценою в двести скудо и чтобы дал его Фиаскино, его дворецкому, дабы тот мне его дал. Так и сделали. Сказанный Фиаскино, в тот вечер, когда днем я ему дал медаль, в час ночи мне вручил перстень с алмазом в нем, каковой был весьма видный, и сказал такие слова от имени своего герцога: чтобы эта единственная мастерская рука, которая так хорошо работала, на память об его светлости этим алмазом себя украсила, сказанная рука. Когда наступил день, я рассмотрел сказанный перстень, каковой был тоненький алмазишко, ценою скудо в десять приблизительно; и так как столь изумительные слова, которые этот герцог велел мне передать, я, который не хотел, чтобы они были облечены в столь малую награду, причем бы герцог считал, что он вполне меня удовлетворил; и я, который догадывался, что все это идет от этого его жулика-казначея, отдал кольцо одному моему приятелю, чтобы он его вернул дворецкому Фиаскино, каким только способом он может. Это был Бернардо Салити, который исполнил это поручение изумительно. Сказанный Фиаскино тотчас же явился ко мне с превеликими восклицаниями, говоря мне, что если герцог узнает, что я ему таким способом отсылаю подарок, который он столь милостиво мне пожаловал, то он очень рассердится и мне, быть может, придется в этом раскаяться. Ему я ответил, что перстень, который его светлость мне пожаловал, стоит приблизительно десять скудо, а что работа, которую я сделал его светлости, стоит больше двухсот. Но чтобы показать его светлости, что я ценю знак его внимания, пусть он мне просто пришлет кольцо против судорог, из тех, что привозятся из Англии, которые стоят приблизительно один карлино; его я буду хранить на память о его светлости, пока я жив, вместе с теми лестными словами, которые его светлость велел мне передать; потому что я считаю, что великолепие его светлости широко оплатило мои труды, тогда как этот жалкий камень мне их бесчестит. Эти слова были так неприятны герцогу, что он призвал этого своего сказанного казначея и наговорил ему наибольшую брань, которую когда-либо в прошлом ему говорил; а мне велел приказать, под страхом его немилости, чтобы я не уезжал из Феррары, если он мне этого не скажет; а своему казначею приказал, чтобы он дал мне алмаз, который достигал бы трехсот скудо. Скупой казначей нашел один, который превышал немногим шестьдесят скудо, и дал знать, что сказанный алмаз стоит много больше двухсот.