Смулка потянул его за руку, у него была дружелюбная сильная ладонь.

– Болит, – сказал Хенрик, приложив платок к окровавленной щеке.

– Неплохо я тебя отделал.

– А я тебя.

– Ты дрался, как будто за что-то такое, – удивлялся Смулка.

– Да, за что-то такое, – сказал Хенрик.

– Ты дрался, как за свое.

– Может быть.

– Ну и что теперь? Возьми вот ту картинку, и будем квиты.

– Нет.

– Как хочешь. Заработаешь на чем-нибудь другом. Я свой миллион вывезу.

– Не вывезешь, – сказал Хенрик.

– Ты не дашь?

– Не дам.

«Сейчас он засмеется, – подумал Хенрик. – Скажет: „Руки коротки“, или: „Смотри, шеф тебя прикончит“, или: „Ты уже раз получил“, или: „Ты что, с Луны свалился?“ Смулка ничего не сказал, подошел к окну и, смотрясь в стекло, вытер лицо.

– Здорово ты меня отделал, – сказал он, рассматривая следы крови на платке.

Можно ему сказать: «То ли еще будет!», но к чему трепать языком, это и так понятно.

– Ты знаешь, почему тебя взял шеф? – спросил Смулка.

– Очень интересно.

– Ты сказал, что хочешь заработать? А если хочешь заработать, значит, свой парень.

– Я говорил, что думал.

– Так чего же ты теперь рыпаешься?

– Заработок заработку рознь.

– Как так?

– Да так.

Смулка приложил платок к глазу.

– Шеф. Шеф, – повторил он, произнося это слово с покорностью, с набожностью и восхищением крестьянки, рассказывающей о епископе. – Ты должен знать, чего хочет шеф, иначе погибнешь. Для шефа ты ничто, дунет – и нет тебя.

Хенрик слушал. Можно было сказать: «Посмотрим», но для чего, это тоже само собой разумеется. Сейчас Смулка расскажет все, как на исповеди, лучше не прерывать, но будет говорить долго, пока держит платок под глазом, пока чувствует мой удар.

– Драться из-за дурацкой книги. Ты что, ребенок? Раз нас тут шестеро, с тобой шестеро, то мы нагрузим шесть машин, может, еще и с прицепами, махнем в центральную Польшу и загоним, что удастся. Обеспечим себя на всю жизнь.

– Что хочет отсюда взять шеф? – спросил Хенрик.

– Что удастся.

– Медицинское оборудование?

– Кажется, да. Он специалист, в этом деле разбирается как никто.

– И ты ему в этой подлости помогаешь! – крикнул Хенрик.

– В какой подлости?

– В писании сказано: не укради.

– Я не краду, оно ничье.

– Ложь! Оно принадлежит переселенцам со станции. Оборудование будет их кормить. Если вы его вывезете, все сдохнут с голода. А раненые? Они должны здесь лечиться! Этого тебе никогда не простят. Ты будешь проклят.

– Не буду. Шеф…

– Там, наверху, он не шеф, – засмеялся Хенрик.

– …обещал, что устроит мне отпущение грехов. Где книга?

– Не знаю.

Смулка стал осматривать ящики. Он вышел из полосы сероватого света, падавшего из окна, и погрузился в полумрак. Его неясный силуэт двигался между ящиками, и Хенрик подумал о заблудшей, очищающейся душе Смулки. «Попробую», – решил он. Сказал:

– Кара господня.

Из темноты до него донесся скрип передвигаемого ящика.

– Где эта чертова книга?

– Найдется. Говорю тебе, кара господня.

– Что?

– Шеф и я – это кара господня. Час испытания. Смулка прервал поиски.

– Для тебя? – спросил он недоверчиво.

– Для всех нас. Дьявольское искушение: возьми, возьми, будешь жить в достатке и роскоши. Но я не поддамся. Бог запомнит, кто не поддался, а кто пошел на зов зла. Никакое отпущение грехов не поможет.

Смулка молчал.

– Заливаешь, – сказал он наконец. – Если ксендз даст отпущение грехов, тогда считается. Шеф обещал все устроить.

«Я проиграл», – подумал Хенрик. Смулка опять исчез во мраке. Оттуда донесся его вздох, вздох набожной деревенской бабы во время проповеди.

– Кому не хочется по-божески, – донеслось из темноты. – Я бы очень хотел. Но душа у меня грязная.

– Стань на сторону обиженных.

– Я бы хотел, Хеня, но у меня уже такая грязная душа. Где добро, и не определю. Я только знаю, где моя польза. Ну так пусть будет хоть польза.

– Не делать зла ближним, Смулка, это и есть добро.

– А ближние об этом зле ничего не знают.

– Но ты знаешь. Себя не обманешь. Ты хорошо знаешь о своей грязной душе. Знаешь и просыпаешься ночью от страха. Ты хорошо знаешь, что ксендз не поможет и что ты будешь проклят, потому что сам проклинаешь.

– Что я, хуже всех? А ты лучше? Ведь сказано, кто без греха…

– Опять обманываешь, Смулка. – Хенрик не видел его лица, лицо стер мрак. Он говорил в темноту: – Ты хочешь, чтобы я поддался злу, потому что сам небезгрешен? Что с того? Тебя это не оправдывает.

– Шеф сотрет тебя в порошок, – услышал он предостерегающий голос из темноты.

– Пусть поостережется. Я был лучшим стрелком в организации.

– Нас пятеро, а ты один.

– Я не один.

Тень Смулки застыла в углу. Раздался вопрос:

– Кто с тобой?

– Ты.

Тень качнулась, потом опять застыла.

– Забудь, – сказала тень.

– Нет.

– Кто еще?

– Чесек. Наверняка пойдет за лагерником.

Смулка вышел из темноты. В полосе серого света вид у него был жуткий.

– Где книга? – спросил он.

– Не знаю.

– Чертова тьма, – выругался Смулка.

– Теперь ты ее не найдешь…

– Плевать я на нее хотел, – сказал равнодушно Смулка. – Я могу себе взять что-нибудь другое. Будет меньше хлопот.

Хенрик не отвечал. «Я уже что-то выиграл. Что-то произошло».

Они вышли на улицу. Было темно, опустилась ночь, ночь в пустом чужом городке, среди вооруженных бандитов. Смулка завел мотор.

– Хенек, – сказал он.

– Что?

– Я потолкую с шефом об этих аппаратах. Чтоб он их не забирал… Он человек умный, образованный, знает, как это сделать.

– Не говори, что я что-то знаю.

– Ладно, не скажу. Увидишь, все будет хорошо. По-божески, – Смулка рассмеялся. – Представляю себе, какую физиономию скорчит этот докторишка: «Что, Смулка, с ума сошел?» – Машина рванулась, – Ну ты мне и всыпал, – сказал Смулка. И запел какую-то песню.

Хенрик рискнул:

– Збышек, а эта обувь?

– Что обувь?

– Может быть, ее где-нибудь сложим? Спрячем от шефа, а потом разделим между людьми.

– Нет, – запротестовал Смулка. – Нет. Что до этого, то нет.

Ужинали при свечах. Народу было много, и вскоре запахло расплавленным стеарином, стало душно и жарко. Открыли окна, выходящие в сторону сквера, дохнуло вечерней прохладой, пламя свечей заколыхалось. Пани Барбара, одетая в легкое бальное платье, накинула на голые плечи шаль. Она помолодела лет на пятнадцать (браво, Щаффер), волосы у нее теперь были синеватые, появился озорной взгляд школьницы, стройность и умение очаровательно двигаться. Пани Барбара сидела за пианино, играла вальсы, танго и арии, пела, а мужской хор орал вместе с нею «Моя Кармен». Хор тореадоров обступил стол с напитками («…я тебя люблю, а ты меня нет…женщины непостоянны, а вы как будто лучше… все одним миром мазаны… истерзанное сердце…»).

Дамы постарались, все в вечерних платьях, у блондинки разрез до самого бедра. Только Анна была в брюках и свитере от Штайнхагена, не пела, пила вино наравне с другими, но не становилась раскованнее, наоборот, все более замыкалась в себе, время от времени ее сотрясали приступы сухого кашля. Шаффер ходил, выпрямившись, среди ужинавших, приносил все новые банки консервов.

– Прекрасный бал, – повторял он, – мне бы надо было жениться на польке, у меня была бы веселая старость, прекрасный бал, не правда ли, только жаль, что мужчины такие неаккуратные. – Но те его не слушали, поглощали закуски, хлестали вино и орали, громче всех Чесек: дожили, куриная морда, чего стесняться, мужики небриты, ерунда, они и так нас любят.

Хенрик отыскал взглядом Рудловского. Рудловский сидел в кресле и что-то втолковывал брюнетке, очки он держал в руке и очаровывал ее взглядом. Затем надел очки и стал оглядываться по сторонам. Заметил Хенрика, извинился перед брюнеткой и подбежал к нему.