Он предложил выжившим в этой забаве делать с Умейкой что пожелают:

– Ваш он.

– Я тебя, бля, сука!.. – рычал авторитет Алымбеков из, мягко говоря, неудобной позиции. – Ты, бля… Я, бля…

Но Протасов его уже не слушал, а вышел из клуба и сел в притормозивший лимузин с Эли Вольпертом.

– Я думаю, – признался Эли. – Хотя нет, я не хочу думать, о том, что с ним делают. – Что ви имели у меня спросить? – изобразил местечковый еврейский акцент миллиардер.

13.

В первый раз Абрам очнулся в крошечном туалете, сидя на унитазе. В одной руке он держал часы, а пальцы другой теребили кусочек металла, найденного в маковой головке. На короткое время туалет осветился крошечным Млечным Путем. Он хотел было дотронуться до проекции, но сон сморил его намертво.

Абрам Фельдман пришел в себя перед роскошным частным домом с незнакомой дверью и мезузой на воротах. Прочихался, прокашлялся. Тело шатало как с похмелья. Его поддерживали под локотки двое мужчин в штатском, а сам он, увидев себя одетым во что-то новое, мгновенно вознес руку к голове – и, слава Всевышнему, нашел на ней кипу.

– Кто вы? – спросил Фельдман, оглядев незнакомцев.

– Работаем на Эли Вольперта, – ответил мужчина повыше, видимо старший по команде. – Велели доставить вас по адресу.

У того, который пониже, в руках оказалась корзинка с уложенным в нее букетом нежнейших французских роз. В одной из них, кремовой, раскрывшейся для однополой любви, перебирала лапками молодая пчелка, собирающая сладкую страсть.

– Пойдемте?

– Куда?

– А вам не сказали?

– Не сказали чего?.. И где я?.. Мы? Вы?

– Это Герцлия, Герцлия Петуах, – пояснил старший.

– Израиль?!

– Ну, на Польшу не похоже! – сострил тот, кто поменьше ростом.

– И что, наркотики были? – сник Абрам, недоумевающий, как он попал на Землю обетованную. – Тяжелые?

– Какие наркотики? Только снотворное, и вы спали в самолете младенцем, а потом в лимузине храпели как Мафусаил и только сейчас пришли в себя.

Фельдман лишь в этот момент понял, что говорит на иврите, как и его сопровождающие, а архитектура вокруг не оставляла сомнений, что он в Герцлие, буржуазном городе рядом с Тель-Авивом.

– Мама… Я же не летаю… Я хожу или плыву… А дом чей? Это не мой…

– Не ваш! Но вы стучите! Стучите! Точно не ваш дом. Или позвоните в домофон.

Он нажал на кнопочку – и через несколько секунд экран домофона вспыхнул и девичий голос произнес:

– Ах! – И еще раз: – Ах…

Большая тяжелая дверь распахнулась – и на пороге появилась первая ночная звезда его жизни, его вечная весна, его счастливые сны и печали, фантазии и медовый грех.

Рахиль.

Это была она.

Его половина.

Это был он.

Ее половина.

Чтобы получилось целое.

Муж и жена.

Ему захотелось упасть без чувств, но сопровождающие поддержали его и подтолкнули оробевшее тело к лестнице, с которой она уже сделала первый шаг.

К нему.

Он поднялся на ступеньку к ней.

Руки потянулись к рукам.

Губы…

Время.

Он любил ее, как в первую свою мечту о ней…

Он повторил с Рахилью первую брачную ночь, которая случилась после Хупы, после того, как он многочисленным мужчинам, таскающим его на поднятом стуле, от имени Всевышнего, возвещал здоровья, денег, счастья, кучу детей.

– Моими устами сейчас говорит Всевышний! – объяснял он Франчишеку, специально прикатившему на электрическом самокате на еврейскую свадьбу, которой раньше никогда не видел. Он учился на айтишника в Тель-Авивском университете и, говорят, слыл гениальным программером, с талантом креативщика, что редкость в этой сфере. Типа Джобс… Он уже во втором семестре продал пятьдесят процентов своей первой разработки профессору его же факультета и был при деньгах. Он долго и увлеченно разговаривал с великим инженером, которому отец Рахили некогда продал аккумуляторный завод. Американец только разводил руками и говорил, что новое поколение уже пришло. Он с трудом понимает этого польского мальчика, но все же полетит на Марс и возьмет его с собой. – Не слушай инженера, – предостерег жених. – Он хоть и гений, но дурнила еще тот!

– Полетишь со мной? – предложил великий.

– Я уже лечу! – ответил улыбающийся Франчишек. – Только у меня нет конечной остановки. И вообще нет остановок…

Абрам повторял первую ночь с Рахилью, никак не желая перейти ко второй, пока она однажды не сказала ему шепотом, что он слишком громко стонет, что разбудит детей, Авика и Марика, и чтобы он так не напирал на ее естество, так как там Мира уже осваивается, купаясь в околоплодных водах словно русалка Диснея.

– Ну не буду! – обещал Абрам. – А инженер подкатывается под твою сестру Нинку.

– Знаюууу, – застонала Рахиль.

– Тише, детей разбудишь!

Они едва слышно смеялись, и ангелы в изголовье кровати тоже улыбались.

Абрам Моисеевич Фридман, женившись, стал Абрамом Моисеевичем Фридманом. Не пустой оберткой от конфеты, но самым что ни на есть цимесом, полнотелым вином. Он обрел душевное спокойствие и духовную целостностьи теперь улыбался улыбкой Моны Лизы, будто знал, что будет в этом мире и что уже было и прошло. И когда еще будет…

Как-то он сел в самолет и прилетел в Нью-Йорк, где скончался его знакомец Эли Вольперт. Он был лишь среди гостей на похоронах и старался говорить о покойном много и еще больше хорошего, хотя заступников за миллиардера хватало. Абрам незаметно засунул в саван часы из саквояжа, которые в неудобный момент заиграли музыкой, что хоронившим раввином было воспринято как сопровождение умершего в другую жизнь ангельской мелодией.

То, что он нашел в маковой головке, всегда было при нем. Откуда-то он получил знание, что эта маленькая штучка прилетела из глубин Вселенной и приземлилось в глазу какого-то Бекжана, сына которого Фельдман чувствовал и знал по имени. Абаз. И тот разговаривал с ним. Как бы сказал инженер, по квантовому тоннелю велся разговор.

«И как он не понимает, – думал Абрам Моисеевич, – что тоннели нужны только для тех, для кого существуют эти расстояния». Для них же с Абазом никаких дорог вообще не существовало. Они общались близко – казалось, что шепчут в ухо друг другу.

В ближний Шаббат к ним вновь явился американец, ел, пил и все глядел на сестру Рахили Нину глазами грустной обезьянки, так как понимал, что еврейку за не еврея не отдадут.

Напившись сливового коньяка, они мило разговаривали возле книжного шкафа с премудрыми книгами и вели всякие необязательные разговоры. Инженер мог выпить много, но никакого сравнения с Фельдманом не выдерживал.

– Ты любишь космос, – констатировал Абрам.

– Люблю, – ответил великий инженер.

– А я люблю свою жену. Как ты думаешь, что важнее?

– Жен любят многие, а любить космос – это то же самое, как любить ничто, пустоту, в которой есть все.

– И зачем тратить самое главное, что в тебе полыхает, на пустоту и на ничто? В ничто – только твои фантазии, а они, как сам знаешь ведут к Карлу Марксу – ну, может, к Марсу.

– Нам трудно понять друг друга, – признался космический революционер. – Вы, иудеи, не верите в реальность этого мира, потому не хотите строить космические корабли и стремиться познать непознанное! Можно любить жен своих, но вместе с этим любить и пространство, и то, что в нем сокрыто.

– Тише, тише! – улыбнулся Абрам. – Много кто из евреев космосом и пустотой занимался. Многие Нобеля за это получили. У тебя есть Нобель?.. Нет… И мои родители тоже космосом занимались, пока несмышлеными были. Тоже на Нобеля не заработали…

– Твои родители занимались космосом?

– Космонавтикой. Ведь Россия была законодателем в этой области. Я много знаю поучительных историй из этого закрытого мира.

Инженер выказал лицом крайнюю степень любопытства. Ему казалось, что он давно знает все исторические мелочи мировой астронавтики.

– Мало интересного, – кокетничал Фельдман. – Глупости одни… – Он налил инженеру виски, а себе плеснул в бокал красного «Шато Голан».