Расследованием занимался поначалу специальный отдел Московского уголовного розыска. Но когда спустя три месяца следы неизвестного ранее наркотика объявились в городах и губерниях, прилегающих к Подмосковью, дело было передано под контроль Генеральной прокуратуры, а следственная группа, в которую вошли также представители МВД и ФСБ, переформирована.

Процесс с этого момента пошел быстрее, а следы в итоге привели на отцовский завод, непосредственно в лабораторию, возглавляемую Рассадиным… Судя по всему, визит туда сотрудников правоохранительных органов неожиданностью стал только для Лилиного папы, но никак не для подлинного преступника. Потому что в процессе обыска именно в отцовском сейфе, а затем и в его личном портфеле были обнаружены неопровержимые улики – упаковки той самой наркоты. Владимира Сергеевича, не отрицавшего, что ключ от сейфа имелся только у него одного, арестовали прямо на рабочем месте. Об этом им с матерью сообщил по телефону его потрясенный случившимся заместитель.

Следующие три месяца прошли для Лили в сплошном тумане: автоматически она продолжала ходить в школу, сидеть на уроках и даже получать какие-то оценки. Правда, учителя старались, надо отдать им должное, лишний раз девочку не трогать: весть о том, что ее папа арестован, удивительно быстро стала достоянием гласности…

Она слышала разговоры взрослых о том, что статьи, по которым проходит отец, серьезные, что все улики против него – неопровержимы, что суд – исключительно вопрос не слишком длительного времени. И все-таки продолжала верить в его невиновность, в то, что все разъяснится, и ждать… Она возненавидела в тот период собственную бабку, чуть ли не ежедневно выговаривавшую матери злорадным голосом за то, что в свое время та ее не послушалась и вышла замуж за «этого бандита». Однажды Лиля не выдержала и, ворвавшись на кухню, где бабка читала матери очередную нотацию, белая от бешенства, налетела на обалдевшую от неожиданности старуху как коршун, вырвала у нее из рук тарелку, которую та собиралась водрузить на стол, и грохнула ее об пол вместе с супом.

– Еще раз услышу, что ты говоришь гадости о папе, – прошипела Лиля, – придушу… Слышишь? Так и знай!..

Бабка ахнула и заголосила, а девочка выскочила с кухни, изо всех сил хлопнув дверью, и заперлась в своей комнате до самого вечера. Ни к обеду, ни к ужину она тогда не вышла. Когда тьма за окнами сгустилась до чернильно-черной, Лиля включила настольную лампу и пересела из кресла, в котором провела весь день, на свою кровать: сон не шел к ней, хотя время близилось к полуночи.

Из-за соседней стены доносился храп унявшейся и теперь безмятежно дрыхнувшей бабки: мать, видимо, тоже спала, во всяком случае, ничто больше не нарушало глубокую тишину их квартиры. За прошедшие страшные недели слух Лили – так же как и все остальные чувства – обострился, стал чутким, словно у охотничьей собаки. Поэтому, как ни тихо повернулся ключ в замке входной двери в прихожей, которая располагалась далеко от ее комнаты, Лиля услышала знакомый щелчок и, прежде чем что-либо успела сообразить, уже летела сквозь темноту гостиной на звук отцовского ключа, ни секунды не сомневаясь, что это именно он, и никто другой… И была вознаграждена в полной мере за все эти страшные месяцы ожидания, посреди мутного и липкого тумана беды, окутывавшего ее, за свою веру в торжество справедливости и – в него, своего папу, который просто не мог быть, а следовательно, и никогда не был преступником…

Уткнувшись в пропахшую какой-то хлористой вонью одежду Владимира Сергеевича, едва успевшего подхватить вылетевшую на него из глубины темной квартиры дочь, она рыдала горько и отчаянно – впервые за все эти месяцы. Намертво вцепившись в своего папу, который почти что умер, а теперь ожил, как она надеялась и верила вопреки всему!..

А уже утром за столом, где они втроем – Лиля, папа и все еще начинавшая время от времени плакать мама – пили чай, собственноручно заваренный Лилей, переодевшийся, помывшийся и чисто выбритый отец, осунувшийся и исхудавший за время, пока они не виделись, почти до неузнаваемости, сказал:

– Меня спас один-единственный человек, поверивший мне и усомнившийся в работе своих коллег… – Он повернулся к Лиле. – Следователь по особо тяжким преступлениям из Генпрокуратуры, возглавивший расследование три месяца назад… Дочка, я хочу, чтобы ты запомнила его имя: Александр Борисович Турецкий… Он не пожалел времени на то, чтобы начать все сначала, после первого же моего допроса, заново проделать работу, которую до него, как считали все, уже была сделана. Запомни его имя, доченька, кто знает, что и когда ждет впереди… Видишь, мы теперь на собственном опыте испытали народную мудрость: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся».

Лиля запомнила. Как и просил папа – на всю жизнь. А иначе и быть не могло: ведь именно он, этот неведомый Александр Борисович Турецкий, вернул ей отца, а вместе с ним постепенно воцарилось в их доме спокойствие, радость, благополучие… То, что испокон века называется семейным счастьем. Он нашел истинного преступника – того самого отцовского заместителя, считавшегося папиным другом и первым сообщившего им об аресте.

Лиля неожиданно обнаружила, что стоит посреди сестринской одна: она и не заметила, когда ушла Инна. Нахмурившись, девушка решительно вышла из комнаты и зашагала в сторону первой реанимации.

Людей в коридоре стало меньше, жизнь госпиталя постепенно возвращалась в свою обычную колею. Только возле нужной ей двери стояли двое: хмурый Курочкин и бледный пожилой мужчина в темно-синей форме Генпрокуратуры. Определить, в каких он чинах-званиях, Лиля не могла, поскольку в таких вещах не разбиралась совершенно.

– …Главное – он жив, – услышала она голос Курочкина. – Это уже почти чудо, Константин Дмитриевич… Очень вас прошу: уезжайте, в ближайшие дни вряд ли что-нибудь переменится.

– Я не могу… – пробормотал его собеседник. – Саша… Я отправил его туда сам… Он для меня не просто коллега, поймите, он мой самый близкий друг! А вы даже не хотите четко и ясно пояснить, что с ним… Ведь какой-то диагноз вы в свои бумаги вписываете?..

Лиля замерла, вслушиваясь в их разговор, почти вжавшись в стену, у которой стояла. Курочкин тяжело вздохнул и коротко ответил:

– У Александра Борисовича тяжелая контузия. Кризис миновал, сейчас он в коме.

– В коме?..

– Поймите, приданной ситуации это, если можно так выразиться, нормально! Я вам больше скажу: вашему другу необыкновенно повезло… Он находился в эпицентре взрыва, и при этом практически ни одного осколочного ранения… Возможно, все дело в том, как считает Раппопорт, что взрывная волна прошла выше и все осколки получил его коллега, – можно только гадать, и не более того… Один случай из миллиона, потому я и говорю о чуде!

На лице собеседника главврача появилось, как отметила Лиля, умоляющее выражение:

– Скажите, Саша… Он будет… жить?..

– Если вы насчет того, выйдет ли он из комы… – Курочкин замялся, а Лиле показалось, что ее и без того частившее сердце сейчас просто-напросто вырвется из груди. – Знаете, честно говоря, на сей счет сказать вам ничего не могу… Теоретически возможно, а вот на практике… Во всяком случае, в своей я такого не помню, извините…

Доктор круто развернулся и зашагал в сторону своего кабинета, не заметив Лилю, мимо которой прошел. Девушка тяжело сглотнула и вздрогнула от неожиданно раздавшейся телефонной трели, особенно неуместной в тишине коридора. Она посмотрела в сторону реанимации, откуда та прозвучала, и увидела, как человек, которого главврач называл Константином Дмитриевичем, тоже вздрогнув, достал из внутреннего кармана своего мундира мобильный телефон.

– Меркулов на связи, – глухо произнес он голосом, лишенным интонаций. И, послушав где-то с полминуты, нахмурился. – Да, Катя, я вас помню, вы звонили мне вчера… Саша жив, но он в коме… Вы ведь, кажется, врач?.. Тогда и сами все понимаете… У меня к вам только одна просьба: ни слова Ирине, ни в коем случае, сделайте все, чтобы она ему не звонила, Ирина Генриховна не должна знать… Что?!