И это тоже Русская Фиваида на Севере…

Картина неприглядная, что и говорить, но узнаваемая. Особенно если сравнить ее с тем, что еще совсем недавно мы могли повсеместно видеть после почти 80-летней эпохи гонений на Церковь в России. Стало быть, периоды расцвета и упадка духовной жизни были всегда, сменяли друг друга, потому как сказано у Екклесиаста «что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и не ничего нового под солнцем» (Еккл. 1:9).

О времени, к которому относятся воспоминания П. И. Челищева, очень точно в своей монографии «Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси» сказал церковный историк и публицист Иван Михайлович Концевич (1893–1965 гг.): «В начале XVIII столетия наступает для монашества вековой период гонений. Закончилась эпоха Московской Руси, прошедшая под знаком симфонии, сотрудничества Церкви и государства. Теперь же под влиянием гуманизма появляются новые идеи “естественного права”. Целью государства является теперь достижение здесь на земле “всеобщего блага”. Осуществлению этого блага должна подчиниться и Церковь, как и все государство. Власть светская становится самодовлеющей, все исключающей… Для поверхностного взгляда могло показаться, что монашество уже окончательно погибло. На самом же деле из векового периода гонений иночество вышло очищенное и обновленное в прежней своей духовной красоте».

Начиная на этих страницах рассказ о Русской Фиваиде на Севере и ее святых подвижниках, было бы недопустимым заблуждением отворачиваться от подобных горьких, а порой и драматических фактов из жизни северных аскетов, причем в разные эпохи – от новгородской колонизации до первых посланцев святого преподобного Сергия Радонежского, от петровских реформ до наших дней.

Временная протяженность, постижимая только проживанием, коррелирует здесь с очевидной и вневременной бескрайностью, где человек почти неразличим и является лишь малой частью общего Божественного замысла. В любом случае, по мысли иеромонаха Иоанна Кологривова (1890–1955 гг.), «русский человек мучается огромностью и безбрежностью своей земли». Но именно в этом мучении, в этом внутреннем переживании безвременья и безграничности интуитивно вызревает его склонность к мистическому видению собственной греховности и несовершенства, к безраздельному упованию на волю Божию, причем порой в самой радикальной форме.

Иоанн Кологривов в своих «Очерках по истории Русской Святости» замечает, что «черты духовного радикализма у русского народа» во многом выражаются в «большой доле безразличия к миру и к его благам… В стране неограниченных далей и безмерных протяжений с суровым климатом, почти без всяких внутренних рубежей и без определённых географических границ, широко открытой для всевозможных нашествий, человек легко приобретает сознание своей физической слабости и бренности своих дел. Зачем, – думает он, – накапливать и дорожить тем, что обречено на гибель? К чему подчиняться юридическим нормам, которые сегодня имеют силу, а завтра потеряют всякое значение? Человек инстинктивно сосредотачивает привязанность на том, чего никто не может у него отнять». То есть на вере, которая оказывается выше изначальной метафизической обреченности (эсхатологического мировидения в целом) и непосредственной (антропологической) предрасположенности к аскезе.

Казалось бы, все просто – Северная Фиваида сама воспитала отшельников и анахоретов, сделав невыносимость жизни в этих северных краях желанной для них. Но по мысли Владимира Николаевича Лосского (1903–1958), выдающегося православного богослова, историка Церкви и философа, русский мистицизм имеет под собой куда более глубокие корни, нежели объективные географические и климатические причины.

С одной стороны, Лосский рассматривает религиозную мистику как область, не доступную пониманию, как неизреченную тайну, сокровенную глубину, нечто такое, «что может быть скорее пережито, чем познано, то, что скорее поддается особому опыту, превосходящему наши способности суждения, чем какому-либо восприятию наших чувств или нашего разума». С другой же стороны, он настаивает на том, что богооткровенная истина должна переживаться нами «в таком процессе, в котором вместо того, чтобы приспосабливать его к своему модусу восприятия… мы, наоборот, должны понуждать себя к глубокому изменению своего ума, к внутреннему его преобразованию, и таким образом становиться способными обрести мистический опыт. Вне истины, хранимой всей Церковью, личный опыт был бы лишен всякой достоверности, всякой объективности; это было бы смесью истинного и ложного, реального и иллюзорного, это был бы “мистицизм” в дурном смысле этого слова».

Следовательно, речь идет о значительном внутреннем усилии над собой, о повседневном духовном делании, на которое, что понятно, способны немногие, но без которого невозможно постижение пусть и бытового, частного богомыслия, как, впрочем, и того пространства, куда уходят отшельники, для совершения своих аскетических подвигов, то есть подвизаться.

Начало этому исходу, этому освоению Русской Фиваиды было положено в XIV веке преподобным Сергием Радонежским, чьими трудами, а также трудами его учеников и собеседников, по словам А. Н. Муравьева, были «одушевлены непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера».

Что значит «одушевлены»?

Значит – наполнены смыслом повседневного и ежечасного богопознания.

Эпизод с отроком Варфоломеем, описанный Епифанием Премудрым в «Житии преподобного Сергия», является, пожалуй, одним из самых загадочных в русской агиографии рубежа XIV–XV веков.

Напомним его: некий отрок по имени Варфоломей семи лет от роду отправлен своим отцом Кириллом, боярином из окружения ростовского князя, пасти лошадей. Мальчик выполняет эту повинность с тяжелым сердцем, ведь все его думы о том, что старший брат Стефан и младший Петр весьма преуспевают в обучении грамоте, а он никак не может овладеть навыками чтения, чем крайне печалит родителей и вызывает гнев учителя. Мальчик очень переживает, поскольку изо всех сил старается постичь грамоту, но наука не дается ему. С этими грустными мыслями отрок Варфоломей оказывается на опушке леса, где видит стоящего под деревом неизвестного старца в облачении схимника, которого раньше никогда не встречал в этих краях. Старец совершает молитву, и мальчик как зачарованный следит за ним, не в силах оторвать от него взгляд.

Закончив молитвенное правило, схимник замечает Варфоломея, благословляет его и спрашивает, что ему нужно. Отрок, совсем по-детски, со слезами на глазах рассказывает таинственному незнакомцу о своей неспособности обучиться грамоте и просит схимника помолится за него Богу, потому что его молитва слишком слаба.

Дальнейшие события, описанные Епифанием Премудрым, иеромонах Иоанн (Кологривов) перелагает следующим образом: «Тогда незнакомец поднял руки и стал горячо молится. (Это, кстати, доказывает, что во времена Епифания на Руси молились еще, воздев руки.) Кончив молитву, старец вынул из кармана сосуд, взял из него нечто, по виду похожее на кусочек просфоры, и, дав Варфоломею, велел ему съесть, а при этом обещал, что теперь Бог ему даст разум для учения. После этого старец хотел-было идти своей дорогой. Но Варфоломей стал его умолять пойти вместе к его родителям. Когда они вдвоем вошли в дом, незнакомец, прежде чем прикоснуться к угощению, предложенному родителями мальчика, увел его в домовую часовню читать положенные на этот день Часы. Дав ему книгу, он велел ему читать псалом, а когда мальчик ответил, что не умеет, таинственный старец сказал: “Отныне Господь дает тебе знание”. Варфоломей немедленно начал читать без запинки и с этого мгновения стал проявлять большие способности к учению. Поев за семейным столом, старец попрощался с родителями своего маленького друга и заверил их в том, что на этом ребенке – особое благословение Божие, так, что он будет велик перед Богом и перед людьми. Мария (мать Варфоломея. – М. Г.) и Кирилл вышли с гостем, немного его проводить, но внезапно он стал им невидим. Они заключили, что это был ангел Божий».