Примечательно, что на противоположном берегу озера, в селе Чирково, расположенном близ Устья Кубенского, в 1861 году был воздвигнут, а в 1863 году освящен огромный, с гигантской трехъярусной колокольней храм во имя Афанасия Великого. И вновь место его расположения оказалось неслучайным. Начиная с XV века тут находился Лысогорский Богородице-Рождественский женский монастырь, основанный вдовой князя Димитрия Васильевича Заозерского благоверной княгиней Марией. К сожалению, никакой подробной информацией об этой древней обители на Кубенском озере мы не располагаем. Короткое упоминание о монастыре сохранилось лишь в «Дозорной книге монастырских вотчин» от 1615–1619 годов. Скорее всего, во второй половине XVIII века эта женская обитель, как и Антониев-Введенский монастырь, была упразднена, а ее постройки до нашего времени, увы, не сохранились.

Продолжая размышлять о смысле посвящения кубеноозерских храмов именно Святым Отцам Древней Церкви, неизбежно приходишь к весьма интересному выводу. По крайней мере, именно к нему нас подвигает упомянутый протоиерей Георгий Флоровский в своих классических «Путях русского богословия»: «Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве… Эта невысказанность и недосказанность часто кажется болезненной… Сейчас уже не нужно доказывать, что в истории древнерусской культуры и письменности есть “хронология”. Сейчас перед внимательным историком настолько открывается все многообразие явлений и взаимная несоизмеримость отдельных исторических моментов и формаций, что уже не приходится искать единой общей “формулы” или обозначения для всей “Древней России”, точно действительно она была на одно лицо – от Владимира Святого до Тишайшего Царя. В действительности это не один, но много миров. И кроме того, никак нельзя строить и толковать русскую историю как некий обособленный и замкнутый исторический процесс. Русская история вовсе не так уж изолирована и разобщена с “великими семействами рода человеческого”».

В данном случае мы можем говорить о запредельном мире северного отшельничества, основанием которого стало не словесное (эпистолярное) богословие, но мистическое богомыслие (мудрование), не имеющее глубокой теоретической базы, однако исполненное глубокого и пронзительного сердечного горения, когда под словом «пустыня» понималось не столько бескрайнее и безлюдное пространство лесов, рек и озер, сколько совершенное внутреннее молчание – безграничное и вневременное, исихия (др. – гр. ἡσυχία), в которой сосредоточены спокойствие, тишина и уединение.

Итак, с одной стороны Кубенского озера благовестит Святой Антоний – началоположник христианского отшельничества, с другой – Святой Афанасий, архиепископ Александрийский, богослов и непреклонный борец с арианской ересью. Можно утверждать, что осмысление трудов этих двух великих старцев в белозерской местности носило, скорее, прикровенный характер. Опыт аскетов Древней Церкви, спасавшихся в пустынях Египта и Сирии, Палестины и Каппадокии, носившийся в воздухе, перенимался новгородскими отшельниками, уходившими в дебри Белозерского севера и здесь воплощавшими свое видение противостояния началозлобному демону.

«Человек согрешил и пал, а с падением его все пришло в смятение», – читаем у Афанасия Великого. Вот уж воистину великое смятение не только человеческое, но и природное простерлось над Кубенским озером, когда на его берег вышел князь Глеб Василькович! И именно в эту юдоль страстей, на это поле «невидимой брани», по словам афонского монаха Никодима Святогорца (1749–1809), вступают люди с разной степенью готовности к этим непростым и порой трагическим испытаниям. Кто-то из них обретет здесь святость, а кто-то навсегда сгинет в болотах Белозерья, в топях Шексны, в водах Кубенского озера, погибнет от рук лихих людей и зубов диких зверей в непроходимых Комельских и Глушицких чащах.

Аскетический опыт Древней Церкви попал на Русском Севере во многом на благодатную почву, потому как склонность к молчанию и уединению являлась (и является) ментальной чертой северян, когда сосредоточение, внешне строгое и даже суровое, таит внутри себя готовность к мистическому смятению, слезам умиления, обнаруживает натуру трепетную и сомневающуюся. Это состояние промыслительно точно было описано святым Афанасием Великим в одном из его посланий: «Когда я намеревался писать и принуждал себя помышлять о Божестве Слова, всякий раз далеко отступало от меня ведение, и я сознавал, что в такой мере остаюсь позади, в какой думал постигнуть. Ибо не мог написать того, что явно представлял умом, я что писал, то делалось слабее даже и той малой тени истины, какая был у меня в мысли».

Недостоинство и дерзновение, бесшабашная удаль и робость – все это, стоя на берегу Кубенского озера, испытывал князь Белозерский, находил в себе многие мятежные помыслы и сомнениям, конечно, предавался им, не ведая, что его ждет впереди, но все-таки отправлялся в плавание…

Однако вернемся к нашему путешественнику – Андрею Николаевичу Муравьеву.

Маршрут его, как следует из сделанных им записей, пролегал к островному Спасо-Каменному монастырю, расположенному на Кубенском озере. Читаем в его книге: «Еще нечто белое виднелось вдали, посреди озера, и это уже было не рыбацкое ветрило, но пятиглавый собор Спасо-Каменной обители, цель моего странствия. Я должен был воспользоваться тишиною вечернею вод, чтобы ее достигнуть, потому что с рассветом обыкновенно подымаются непогоды на беспокойном озере; меня заблаговременно ожидала большая лодка из села Кубенского, на ближайшем расстоянии от монастыря; но сколько не спешил я приехать к условленному сроку, ночь застигла на дороге, и, только после полуночи, мог я пуститься по озеру; уже сильно оно волновалось, так что нельзя было поставить паруса, от частых порывов ветра, и веслами рассекали волны, косвенно направляясь к острову… Заря вечерняя еще не совсем угасла, а уже восток багровел ожиданием утренней зари; молодой месяц прорезывался рогами из-за туч, которые висели над пучиной: какая разница с вечернею незыблемою тишиною! – это как бы сон младенца, который разыгрался в жизни бурными страстями юноши. Однако, хотя и с трудом, достигли мы благополучно желанной цели».

Трудно прервать цитирование столь живописного и чувственного свидетельства, оставленного Муравьевым о том опасном и в то же время ободряющем плавании по Кубенскому озеру.

Человек, поэтически одаренный, чье творчество ценили В. А. Жуковский и В. Ф. Одоевский, Ф. И. Тютчев и митрополит Филарет (Дроздов), друживший с А. С. Пушкиным, П. А. Вяземским и Е. А. Баратынским (последний, впрочем, отмечал, что Муравьеву «недостает обдуманности и слога»), относился к своему путешествию не столько как к протокольной поездке столичного ревизора по отдаленным губерниям, сколько как к романтическому странствию по неведомой и загадочной русской Атлантиде, что вовсе не ушла под воду, но существует, являясь полусном-полуявью, как у Байрона: «Я видел сон, который вовсе не был сном».

Еще задолго до своего путешествия на Русский Север Андрей Николаевич написал стихотворение «Стихии», читая которое сейчас, мы можем увидеть и оценить особую склонность нашего путешественника и сочинителя именно к мистическому ви́дению, к передаче эмоциональных состояний романтика как личности страдающей, таинственной, мучимой многими противоречиями, уповающей на чудо и, разумеется, вверяющей себя фатуму (вспомним «Фаталиста» М. Ю. Лермонтова), который у Муравьева со временем трансформируется в Божественное Провидение: