Хаос разверз свои врата в бездну, изрыгая на бренную землю лаву из недр. Боль не поддавалась описанию человеческим языком. Он без конца орал и бился в конвульсиях, точно каннибал, его заместивший.

Капитан осторожно поднял голову бывшего коллеги за шевелюру. Гуль ещё клацал зубами. Белёсые глаза твари уставились во вполне человеческие, холодные, бездушные. Амбал усмехнулся и выразился откровенно:

– Всегда мечтал это сделать. Славный будет трофей.

Ещё несколько секунд он оставался в сознании. Кричал и кричал, как вдруг запнулся об затянутую ноту. Наступила тишина. Всеобъемлющая пустота. Он растворился в никогде: видать, Свет и Тьма и впрямь услышали его молитвы.

Но вопрос о том, попадёт ли его душа на Суд Противоположностей, оставался открытым. Где она вообще – эта священная гора Мидал?

Упырь перестал подавать признаки жизни. Верзила вернул сержанту его пищаль, а голову насадил затылком на уже измаранный поясной крюк. И хотя прочие инквизиторы назвали бы это кощунством, перечить «Церберу» никто не спешил. Ребятня из «Медузы» – и та раздувать с ними конфликт не решится.

Отряд заканчивал с гулями, возвращаясь к капитану. Перешагивали через трупы, уплотняя строй. Командир вернулся за своим мечом. Вынул клинок из трупа.

Вскоре, будто по негласной команде, «Цербер» обставил его со спины полукругом. Их предводитель смотрел в сторону острова Памятного. Небеса пророкотали вновь. Северные кварталы щедро поливал дождь. Капитан подытожил:

– Пора возвращаться.

Глава «Цербера» чиркнул по клинку фламберга кресалом. Химерит объяло белым гудящим пламенем. Он выставил меч перед собой и направился к береговой линии.

Персекуторы – верные до мозга кости, объединенные идеями превосходства, – послушно следовали за ним.

Отыскать укромное местечко удавалось не всегда и не везде. Кругом лишние глаза и говорливые рты. Виделись они часто. Переглядывались. Улыбались. Но редко были предоставлены сами себе.

Здесь детям не курорт. В приют они попадали по разным причинам. И, как правило, не от хорошей жизни. От них отказывались. Их оставляли. Бросали на произвол судьбы, не жалея.

Никто не разбежался просто так держать ребятню в тесных стенах. Их труд сегодня – залог терпимой жизни завтра. Под чутким надзором. Они должны были оправдать каждый сольдо, пущенный на них.

Альдред с другими мальчишками колол и таскал дрова, грел и носил воду.

Его подруга тем временем пропадала на кухне. Занималась мойкой посуды. Готовила пищу плечом к плечу с достаточно подросшими девчонками. Как ни старайся, выходила баланда. Бурду разливали по мискам на почти полсотни ртов. Два-три раза в день. Хоть что-то. Лучше, чем пухнуть с голодухи.

Вечером – опять же, не всегда – у них имелось от получаса до полутора перед отбоем, чтобы поластиться да понежиться вдвоем. Не вдоволь, но всласть.

Нынче стоял конец осени, ударили первые заморозки. Лишь чудом удалось им устроиться за растопленной печкой в общей спальне. Прочие дети разбредались по участку: играли, выясняли отношения в своем небольшом обществе.

Сладкой парочке никто не мешал. Даже старая карга, в одиночку приглядывавшая за сиротками. Та уходила к себе, чтобы вычеркнуть из календаря ещё один мучительный день. Под ликёр и тарелку сухофруктов. Её век неуклонно подходил к концу.

Тесновато, зато тепло. В течение дня Альдред нередко плевался, уставая от собачьей жизни безотцовщины. Его боль растворялась в миг, едва наступало свидание с ней. Она испытывала примерно то же самое, без сомнения. И это прекрасно. Человек может свыкнуться со многим, позабыть ядовитое прошлое, имея весомую отдушину.

Эта привязанность перевешивала тяготы приютской жизни.

Утомленный дневной работой, Альдред сонливо опустил голову на грудь своей подруге. Та не возражала и лишь гладила его по ржаным спутавшимся волосам, отросшим до патл. Шевелюра мальчика ещё. А не измученного старика, запертого в юном теле.

Раньше никто и никогда не позволял ему лежать вот так. И он был счастлив, не думая ни о чём. Просто жил моментом и растворялся в нём степенно.

Она мечтала – уже очень долго. И больше не могла молчать о наболевшем:

– Мне здесь не нравится. С каждым годом всё хуже…

– Да. – Мальчишка лениво поддерживал разговор. – Старуха уже совсем из ума выжила. Всё пьёт и пьёт. С кочергой кидается на ребят. Не спускает и малейшей оплошности. Страшно представить, что будет через пару лет, когда нас выставят. Уйдём все в синяках – и в никуда…

Пальцы его коснулись ушибов, оставленных розгами. Он имел неосторожность посмеяться, когда пожилая гарпия безуспешно носилась по двору с веником за ребятней. Те убежали, а вот до него слепое правосудие добралось.

– Целых два года, – измученно вздохнув, подчеркнула она. – Только вдумайся в это число, Альдред! А ведь я здесь уже три, ты – пять…

Юнец погонял задумчиво воздух во рту.

И действительно, при детальном рассмотрении жизнь в приюте напоминала каторгу. Его лишили обещанного детства. Впрочем, и в Кродо этим не баловали. Что в семье дяди, что среди сирот он влёк жалкое существование. Ощущал себя скорее привидением, чем человеком.

Это надоедало. Альдред и сам хотел бы изменить всё. Вырваться из заточения. Чтоб серое существование обернулось жизнью, полной приключений и ярких впечатлений. Только бы узнать ещё, как, – раз и навсегда…

Голос его стал в миг отдавать нерешительностью. Немного погодя он спросил:

– Что ты хочешь этим сказать?

Он прикрыл глаза, почти уже засыпая. Вдыхал запах её кожи, грелся не столько от печного жара, сколько от тепла девичьего тела. Держал её за руку, млея от шелковистости гладкой кожи на ладони. Теребил тонкие пальчики.

Та склонила голову к его макушке. Упёрлась щекой устало. Прикоснулась губами ко лбу и несмело поцеловала. Затем сказала, укоренившись в шальной идее:

– Бежать нам отсюда надо. И чем скорее, тем лучше.

Альдред сомкнул челюсти, напрягаясь. Дальше сладостных грёз о побеге замыслы его не заходили. За время их близкого знакомства она ни разу и словом об этом не обмолвилась. Лишь сейчас ударилась в откровения.

Мальчишка удивился. И отчасти был даже рад это услышать. Все это время он жил в иллюзии, будто её все устраивало здесь. Сам шалопай бы давно исчез из приюта. Оставался же тут только ради неё. Весь смысл его жизни заключался в их общении, их подростковой, невинной любви.

Паренек не задавался вопросом «почему»: ответ и так лежал на поверхности. Его интересовало совсем другое:

– Как?

– Легко, – отвечала она. – Всего-то нужно через забор перелезть. А дальше мы сами по себе. Возьмем хлеба в дорогу, попить чего-нибудь. Там уж посмотрим.

Звучало наивно. И всё же, думал мальчик, надо с чего-то начинать.

– Куда?

Девочка рассмеялась.

– Вся Илантия в нашем распоряжении! Столько красивых мест. Можем дойти до Катенции. Поехать в Априлано с попутными караванами. Цим. Димето. Черин. Биза. Теаполь. Саргузы. И кто знает, какие ещё города. Полуостров большой. Найдётся и такой уголок тут, который мы сможем назвать своим. Где мы с тобой будем счастливы…

Сладкие грёзы никак не отвечали жестокой реальности. Альдред хотел бы напомнить ей об этом, но побоялся крушить воздушные замки. В конце концов, к их созданию он и сам приложил руку. Хотел в точности того же. Но понятия не имел, как воплотить задуманное в жизнь.

– Что мы будем делать, когда выйдем отсюда?

Глубоко призадумавшись, Альдред принял в разговоре не самую участливую позицию. Прежде, чем сказать своё последнее слово, он хотел выслушать её.

– Всё, что захотим! – рассмеялась она. – Лишь бы не тут мучиться. Можем объехать весь Полуостров, а зарабатывать какими-нибудь мелкими поручениями. Ещё можем устроиться к какому-нибудь аристократу в услужение. В трактир. У нас возможностей сколько угодно!..

Так… наивно. Альдред смотрел на обрисованные перспективы под иным углом. Он сомневался, что кто-то бы взял детей с улицы на работу. Веселья ждать глупо. Скорее уж, весь этот огромный Полуостров плевать на них хотел. Илантия могла обобрать их до нитки, снять последнюю шкуру, но едва ли дала бы взамен что-то ценное. Так не бывает.