Дедушка откинулся, расправив усталые за трудный день плечи. Подбородок его нервно подергивался, словно подтверждая с убеждением все сказанное до этого. Глядя в растерянное лицо Лили, он подмигнул ей черным провалом глаза с отблеском вечернего солнца и тихо добавил:

– Запомни… в жизни возможно все: восторженный полет души и последующее падение, предательство лучших друзей, смерть близких, голод, холод и безграничная боль. Наступит момент, когда ты можешь засомневаться в смысле всего сущего. Но никогда не отрекайся от мироздания и не отчаивайся. Просто вернись сюда на реку. И ты снова увидишь искры в глазах реки. И поймешь, что она безмолвно улыбается. А с нею улыбается целый мир. А если мир вокруг так искренне рад твоему приходу – ничто не потеряно до конца.

Лиля осознала урок деда и  с тех пор неизменно искала присутствие Бога в сплетении трав, очаровании цветов, пении птиц, переменчивом настроении неба. Она впитывала в себя краски и звуки мира с невинной доверчивостью. На свежем фоне зелени яркими пятнами противоречивых мнений пели цветы. Бархатный бас ирисов вспоминал о своем первоисточнике – радуге необыкновенной красоты, разбившейся на тысячи осколков-цветов. Лирический тенор флоксов был подобен мерцающим факелам, полным тоски по далекой родине. Драматический баритон нарциссов самовлюбленно отражался в каплях утренней росы. Симфония цветов, запахов, звуков и отражений была религиозным хором для маленькой Лили. Она углублялась в нее всем сердцем и утопала в нежности первого чувственного опыта. Девочка забывала о том, что она человек, сливаясь с миром, окружающим ее. Ребенок не ставил себя выше деревьев, цветов или птиц. Он словно погрузился в те доисторические времена, когда человек был одним целым с вселенной. Это погружение не было неожиданным открытием, оно скорее явилось возвращением в давно известный край. Воспоминанием о потерянном рае.

VI

Оптимизм дедушки Лили был выкован в горниле таких жизненных неурядиц, которых бы хватило не на одну человеческую жизнь. Детства у него практически не было. Фрагменты тепла, призрачным туманом осевшие в его воспоминаниях, были безжалостно уничтожены вихрем времени. Отмеренный ему беззаботный миг бытия был вырван с корнем и варварски уничтожен. В тот самый момент, когда родное село охватила лихорадка коллективизации, а родители его показались враждебно зажиточными. Вся привычная идиллия домашнего очага была скомкана, опорочена и уничтожена. Он помнил телегу, устланную ветхим тряпьем, лошадь с грустными глазами и пелену снега, покрывшую собой весь враждебный воздух вокруг. Дорога в неизвестность была бесконечной. Еды катастрофически не хватало, мать задыхалась на морозе, так как грудь ее было слаба и простужена. Годовалая сестренка робким писком разрезала едва различимый образ дороги, всколоченной гневными плевками зимы. Отец не разговаривал, его молчаливая тень слилась с яростными бросками белой вьюги. Ветер перемен заглушил остатки бодрости духа. Мужчина затих в суровой удрученности, и серая безысходность накрыла весь мир вокруг ребенка.

Они выехали всей семьей. Но дорога, такая долгая и мучительная, убила остатки надежд. Мать умерла, так и не добравшись до нового места. Воспаление легких сыграло свою пагубную роль и подсобило планам  смерти. Следом за матерью в вихрях снежных заносов словно растаяла его сестра. Деду Лили на тот момент было двенадцать лет. И он вдруг почувствовал, что время  постарело за одну ночь на добрый десяток лет. Засыпал он испуганным мальчишкой, а проснулся взрослым мужчиной. И так же стремительно ребенок принял решение: он уже достаточно взрослый, чтобы висеть на шее у отца, которому и без того приходится нелегко в разбитой картине жизни. И пока скудное солнце февраля чертило в небе свои первые штрихи, дед уже бодро шагал по направлению к ближайшему городу. Он не боялся лишений и неведомых путей. Ведь все самое плохое, что могло с ним произойти, уже свершилось. А тот, кто все потерял, уже не боится поражений.

Пути его разветвлялись с тех пор с причудливостью сотканной паутины. Везде, где требовались подсобные работники, этот вечно одинокий мальчишка был незаменим. Его воспитала сила принятого решения. Решения, достойного уже взрослого человека. Иногда люди вокруг удивлялись силе духа этого вихрастого, и тощего ребенка с черными глазами. Вокруг существовала бездна поводов стонать и жаловаться на причуды судьбы. Летом он зачастую спал просто под открытым небом. Теплый ветер летних месяцев служил ему колыбельной, а звезды – улыбкой матери. Он так и представлял, что души умерших людей непременно перемещаются на небо и там мерцают, посылая человечеству вечное утешение. Когда начинался летний дождь, а влажные стволы деревьев глухо отражали стук падающих капель, он старался выскочить на улицу и там оставаться в длительной, мокрой пустоте вечера. И никто не мог догадаться по его осунувшемуся по возвращении лицу, так ли сильно была виновата в каплях воды на его щеках плачущая природа. На людях он всегда казался неунывающим и полным оптимизма. Но огонек его озорства был скованно-напряженным и пульсировал нервными всплесками. Мальчик мгновенно переходил от ликующего смеха к резкому затуханию зрачков, а после – к замкнутому безмолвию. Тем не менее, среди людей он прослыл славным малым, готовым ради куска хлеба четко выполнить любую подсобную работу. Никто не копался в сломанной душе мальчика, постаревшего раньше срока. Всем казалось естественным, что беспризорник соткан из противоречий и скачков настроения. Каждый был озадачен своим собственным налаженным бытом, а дешевая помощь со стороны вызывала скорее глухое одобрение, а не гуманное соучастие.

Ближе к семнадцати годам с мальчиком произошло событие, которое подросток воспринял, как знак провидения. Он пристроился к местному врачу и помогал ему по хозяйству. Врач был толковый и зачастую благодарности людей, стремительно поднявшихся на ноги с его помощью, были безмерны. Счастливые лица простых горожанок, их неподдельные слова восхищения преображали уставшее лицо целителя. Доктор принимал пациентов до глубокой ночи, порой вызовы заставали его посреди безмятежного сна, но ни одного слова упрека или неодобрения дед от него так и не услышал. Глаза всегда светились мудрым спокойствием, и профессия, выбранная по велению сердца, приносила только удовольствие. Этот же врач впервые доверительно поговорил с мальчиком. С ним первым  дед Лили смог поделиться исстрадавшимся грузом своей вечно одинокой души. Глаза его единственного друга застыли в понимающей печали. Врач обнял мальчика и сказал, что придумает для него постоянную работу с надежным заработком.

Надежная работа представляла собой вовсе не сладкий кусок пирога. Но гордость от постоянной должности переполняла подростка неведомой прежде отвагой, а стабильность его быта непривычно успокаивала. Его определили смотрителем в психиатрическую клинику. Никто не доискивался причин, по которым несовершеннолетнего подростка, в жизни своей не работавшего со сложными пациентами, приняли на такую ответственную и опасную службу. Он глотал горькую пилюлю непосильного труда, выворачивающего порой наизнанку силу его терпения. Но место в общежитии, гарантированная еда и первый взрослый заработок питали его своим устоявшимся покоем. Пациенты по большей части были буйные, с резкими порывами обезумевших тел и хитроумными планами. Мальчик с ключами в их понимании выглядел надсмотрщиком, убившим их самостоятельный мир. У него в кармане лежал символ их благословенной свободы – увесистая связка ключей. И охоту за ней они вели беспрестанно, с дьявольской изворотливостью изощренных умов. Зачастую приходилось просить помощи из спасительной кишки грязно-желтого коридора. В проклятом пространстве палаты возникали серые тени медицинских работников, которые с невозмутимыми лицами вводили успокоительное, и бесплотный скрип их ускользающих шагов вносил в кричащее смятение комнаты проблеск передышки. Но недолгая тишина вскоре опять перекрывалась монотонным ревом беснующегося зверья в человеческом обличье.