Сатана не является творцом, но он необычайно искусный имитатор. Создатели нового советского Вавилона тоже не обрекали себя на мучительные поиски. Они взяли оккультную пятиконечную звезду, как печать власти над миром, и использовали ее в новой интерпретации, объединяя доверчивые души. Образ Венеры или утренней звезды, тесно связанной с Люцифером, полностью соответствовал идее падшего ангела, отколовшегося от общей системы мятежника. Еще в древности пентаграмма звезды трактовалась двояко. С одной стороны она оберегала от внешнего зла и служила своеобразным амулетом. Но с другой – была могущественным знаком власти над всем земным миром, мистическим закабалением всего сущего тайными владыками. Сила ее распространялась еще с древних шумерских цивилизаций.
Серп и молот как знак победы над пространством и временем вместо привычного значения простых орудий труда, яблоневые сады Москвы, так горячо любимые Сталиным, и их райское, мятежное значение приобретения знания украдкой и вопреки – все горело символизмом, скрытым от непосвященных. Так и осталось загадкой, что на самом деле преследовала советская власть: идею создания совершенного, свободного общества или тайное грехопадение через объединение ослепшего разума.
Однако приверженность традициям оказалась в народе слишком сильна. Даже молодое поколение советских граждан, тщательно воспитанное в идеологической среде строителей новой религии, оказалось подвержено соблазнам «опиума». Сквозь стальное неприятие тонких христианских смыслов прорастали тщедушные ростки православия. Алексей Леонидович был крещеным человеком. Его бабушка еще в младенчестве способствовала тихому таинству в ближайшей к деревне церкви. Она же, узнав, что Евгения Александровна была атеисткой, рожденной в семье врачей, бодро отрицающих религию, печально вздохнула и молвила:
– Дитятко мое, покрестись, Христа ради. Ведь защиты у тебя нет, открыта ты всем злым ветрам. Не ровен час – дьявол тебя погубит. Сними все грехи с души и обретешь покой.
Мать Лили лишь равнодушно отмахнулась от такого робкого совета. Ее круглый мир катился по склону жизни так гладко и целенаправленно, что избыточные терзания о духе скорее казались помехой. Колея была ровная, ритм колес завораживал. Кто нуждается в знании, порождающем скорбь? А ведь именно нетипичные размышления порождают уныние. Советская же власть же призывала к действию, а не к пыткам разума.
90-те годы изменили все. Евгения Александровна почувствовала, что земля под ногами рушится. Ее привычная гармония дала трещину, стабильность иссякла. Женщина нуждалась в надежной опоре. И та пришла в моде того времени – религии. Именно в моде, ведь православие стало трендом. Люди приходили туда, не только исходя из болезненного ощущения надлома внутри, они пытались популяризировать свою привычную активность. Влиться в массы по инерции прошлого. Индивидуализм больно ранил своим непривычным холодом, нуждался в броне причастности к общей идее. Храм служил спасительным прибежищем для растерянных душ.
Лиля стояла ранним июньским утром возле деревянной церкви и терпеливо ожидала своей очереди для крещения. Ветер заигрывал с концами платка на голове, на шее непривычной тяжестью покоился стальной крест. Сменился символ подвески, но вес предмета остался прежним. Ключи уже не отпирали двери, само здание прошлого было разрушено до основания. Мама с Колей находились рядом, слившись с шумным гулом людей, ожидающих таинства. Время томительно тянулось под небом, затянутым перистыми облаками. Редкие капли срывались с высоты и оседали на щеках почти невесомой влажной пылью. Утро хмурилось, сомневалось в истинной вере пришедших, оплакивало равнодушие случайной моды.
Лиля запомнила непрерывный поток согнутых спин рядом, долгое отсутствие батюшки по причине болезни, его неуверенную замену хилым, трясущимся дьячком, золотистые оклады икон, округлую массивность купели. Священник суетливо путался в словах, и свеча в его руках вихрилась взволнованным пламенем. Крещение самой девочки и ее брата прошло неприметно, но Евгения Александровна в момент ритуала вдруг услышала неожиданную фразу:
– Дочь моя, снимай колготки для миропомазания.
Строгая, почти целомудренная аккуратность наряда всегда была сильной стороной женщины. Ни одной неровной строчки, ни единого взъерошенного волоска. Приказ служителя церкви в таком людном месте смутил ее, выбил из колеи, застал врасплох. Тесное пространство церкви ограничивало движения, любопытные взгляды рядом превратили ее в неловкую юную девушку на первом свидании. Вся непоколебимость исчезла. Она не просто снимала дрожащими руками нижнее белье – она обнажала душу. Как мы не чувствуем пульс времени, хотя он и оглушает вселенную, так незримо для телесного взора и духовное возрождение.
XVIII
Каникулы вновь вступали в свои нерушимые права. В воздухе стояло какое-то странное цветочное благоухание с примесью молочной, отчетливо летней томности. Яркая нежность шиповника сменилась чем-то непривычным, окутавшим россыпью белоснежных соцветий на незнакомом кустарнике. Лиля вдохнула чарующее дуновение ветра и спросила мать:
– Мам, что это за белый куст? Тот, который так приятно пахнет? Я никогда его раньше не видела.
Евгения Александровна равнодушно бросила взгляд на сияющий дым насаждений и тихо процедила:
– Понятия не имею, Лиля. Я тебе не ботаник-профессионал. Вот рядом куст с розовыми цветами – точно шиповник. А это что-то странное. Может, волчья ягода какая. Не лезь к цветам – они могут быть ядовитыми. Ты уже один раз довела меня почти до кондрашки своим экстравагантным поеданием растений. Надеюсь, что это не повторится. Еще дуба дашь со своими дегустационными изысками.
Девочка затихла, припомнив недавний печальный опыт с красными сальвиями. Лиля с друзьями пробовала на зуб все подряд. Отсутствие реальных сладостей порождало неизменные поиски аналога. Тягучая смола с деревьев, битум с ближайшей стройки служили достойным заменителем недоступной жвачки. Лепестки сальвии и вовсе оказались сахаристым чудом в самой глубине своих алых лепестков. Сочная сладость затаенного белого кончика напоминала вкус почти забытых конфет. Дети примечали красные цветы на каждой клумбе, рыскали в тенистых палисадниках в поисках природного манящего леденца. В конечном итоге лихорадочные трапезы закончились тошнотой и головокружением. Уже в кабинете врача родители Лили выяснили, что сальвия является психоактивным галлюциногеном. Она даже называлась цветком предсказателей. Концентрация ядовитого вещества в организме была невелика, и девочка скоро поправилась, но с тех пор мать неустанно журила ее, и выходка детей служила постоянным предметом для шуток в семье.
– Ты посмотри на себя! Только закончила начальную школу, а уже идешь по пути маститых наркош! На сладенькое потянуло? Ты совсем испортилась, Лиля, вот что я тебе скажу. Сначала вместе с пацанами разбиваешь тачкой соседнюю машину, заигравшись в «такси-такси-вези-вези», а сейчас еще и торчком хочешь стать. Любопытство тебя погубит в один прекрасный день. Что за поколение растет, ни стыда – ни совести! Мальчики мечтают стали бандитами и бизнесменами, девочки – моделями и путанами. Мир перевернулся. Одна надежда на воскресную школу. Я надеюсь, здесь тебя приведут в чувство.
Хоть Евгения Александровна и подтрунивала над своим ребенком, бравировала нервным оптимизмом на грани отчаяния, но в глубине душе она ощущала тайную печаль. Мать понимала, что не может так легко, как прежде, купить своему ребенку даже простых конфет. Вспоминалась недавняя ярмарка в городе. Баранки и сушки висели нарядными цепями над прилавками, круглясь своей румяной привлекательностью. Дети не смели попросить родителей о простом лакомстве, они уже понимали, что безденежье страны обрекает на вежливую скромность. Слезы матери после работы стали ранящей обыденностью. Евгения Александровна открыла кошелек, с грустью оглядела свои скудные запасы и купила одну маленькую сушку, а после разломала ее и протянула детям половинки. Нервный спазм свел ее горло и, не выдержав, женщина разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони. Праздник был безнадежно испорчен.
