Начнем реконструировать эту лестницу с самой нижней ступени. На ней стояли не жители Костромы или Газли, а простые солдатики Советской армии. Такой вот получался парадокс: с одной стороны, система бросала огромные ресурсы на укрепление обороноспособности (чтобы не сказать на милитаризацию!), но с другой – не могла толком обеспечить нормального питания миллионов 18–20-летних парней, призываемых на действительную службу.

Естественно, советский солдат не голодал в прямом физиологическом смысле этого слова, как не голодали и жители тех многочисленных городов, где отсутствовали в свободной продаже мясо, колбаса, сыр или масло. Если вернуться к началу 1930‑х, то можно сказать, что тогда служба в Красной армии была весьма привлекательной для огромной массы крестьянских детей, страдавших от голода, связанного с коллективизацией и массовым экспортом зерна на Запад ради валюты, на которую закупались товары для индустриализации. Мой тесть, переживший этот голод ребенком в казачьем донском хуторе, рассказывал, как бегали голодные дети в поисках «колючки» – перекати-поля, как отец его промышлял рыбалкой, спасая этим семью от смерти, и как все собранное в этой «житнице России» зерно на глазах у вырастивших его людей уходило баржами по реке куда-то далеко-далеко. Детишки тогда не славили Сталина за свое счастливое детство, а повторяли за взрослыми неизвестно как родившийся стишок: «Рожь и пшеница – всё за границу. / „Колючка“ и кукуруза – всё Советскому Союзу». Понятно, что парень, призванный в армию после питания «колючками» или после коллективизации на Украине, где люди умирали от нехватки пищи, был просто счастлив, получив тарелку сытной каши. Но через 40–50 лет после страшных событий эпохи Сталина жизнь в СССР была уже другой, а жизнь в армии осталась в основном прежней: каша, каша и снова каша…

В принципе, сам по себе подобный рацион, может быть, был бы неплох, поскольку в кашу теоретически добавляли и мясо (хотя бы тушенку), и масло. Однако в действительности все складывалось несколько иначе. Армейские городки были окружены населенными пунктами российской провинции, где продуктов катастрофически не хватало. И это формировало почву для коррупции. Те, кто имел отношение к снабжению – командиры, завхозы, старшины, повара, – неплохо грели руки на воровстве. Дефицитные продукты (особенно подлежащие длительному хранению консервы) шли налево, а вырученные за них деньги пропивались, поскольку бедолагам-военнослужащим хотелось хоть как-то скрасить свои унылые гарнизонные будни. Какая-то часть продуктов шла, естественно, офицерским семьям, страдавшим, как и все другие семьи, от товарного дефицита [Кох 2003: 29].

Обнаружить масштабы воровства в армии трудно, поскольку солдат вынужден жрать, что дают. Поди проверь – была ли положена в котел с кашей одна банка тушенки или три. Особенно если коррупция охватывает всю армейскую вертикаль власти, включая ревизоров. Правда, во время моих военных сборов в 1983 году студенты-юристы умудрились все же устроить проверку. Тогда-то я и узнал впервые, что реально происходит в Советской армии. А через несколько лет увидел, как легко в обычной деревне выгодно сбыть консервы. В многодневный лыжный поход по Карельскому перешейку под Ленинградом инструктор нашей группы не взял картошку. Зачем тащить тяжесть, когда ее можно выменять на тушенку и сгущенку в любой деревне. Как-то раз я сам пошел «на дело» и легко совершил товарообмен в первой же избе.

При этом снабжение офицерских семей могло быть значительно лучше солдатского. Мой собеседник социолог Владимир Костюшев – сын летчика, выросший в военном городке под Семипалатинском, – отмечал, что детство его было по советским временам вполне сытным [Костюшев, интервью]. Неплохим могло быть и снабжение в тех особых городках, где размещались предприятия военно-промышленного комплекса. Государство стремилось к тому, чтобы ВПК работал эффективно. Но в целом малые города СССР представляли собой печальную картину. Глухая провинция с убогим продовольственным снабжением находилась на второй ступени нашей условной лестницы. Там кормились, чем бог послал, или, точнее, тем, что послала народу советская власть – в дополнение к собственным огородам, дарам леса и покупкам на колхозном рынке. Известный российский политик Владимир Рыжков, выросший в маленьком городке на Алтае, рассказывал мне, что в детстве бананы попробовал всего один раз, причем не знал, что они должны быть желтыми: съел зеленые, недозревшие. При этом надо сказать, что его мама принадлежала к местной номенклатуре [Рыжков, интервью]. Лауреат Нобелевской премии мира журналист Дмитрий Муратов2 отмечал в нашей беседе, что в заводском поселке под городом Куйбышев (Самара), где он провел детство, жизнь шла на фоне неизменного дефицита [Муратов, интервью]. Правда, отмечая все это, надо сказать и о том, что на Севере России люди зарабатывали значительно больше, чем в обычных провинциальных городках, а потому пользовались негосударственной торговлей, сильно переплачивая за дефицит. Такой была, например, ситуация у моего собеседника журналиста Андрея Радина, который в детстве жил со своими родителями на Колыме [Радин, интервью].

Несколько иной, чем в целом по стране, была ситуация в провинциальных городах, расположенных неподалеку от мегаполисов. Они имели возможность худо-бедно подкармливаться из магазинов Москвы, Ленинграда или Киева. Каким образом? Вот любопытная загадка-анекдот, известная в 1970‑х буквально каждому советскому человеку: что такое – «длинное, зеленое, пахнет колбасой»? Ответ: колбасная электричка. Существовали специальные поезда, которые утром отправлялись в мегаполис, где пассажиры отоваривались дефицитными продуктами, а вечером возвращались во Владимир, Ярославль или Новгород, где посланцев уже ждали друзья, родственники и коллеги, желавшие получить свою долю добытого. Провинциальный священник Михаил Ардов в своих мемуарах описал колбасную электричку «Ярославль – Москва» начала 1980‑х. Она была столь длинной (22 вагона), что для нее пришлось строить аж специальную платформу. К моменту прибытия поезда в Ярославль на привокзальной площади собирались десятки автобусов и легковушек, а также пешеходы с ручными тележками или (если зимой) с санками [Ардов 2004: 399].

Понятно, что таким жутким способом накормить провинцию было невозможно, однако масштабы вывозимой из крупных городов продукции оказывались огромными. Статистики на этот счет, естественно, не существует, но уже в период перестройки косвенные оценки удалось получить. По официальным данным выходило, что средний москвич съедал за год 148 кг мяса (это если поделить объем проданного на число жителей). Однако, согласно подсчетам экспертов, больше 100 кг на нос в столице не потреблялось. Значит, все остальное отправлялось на колбасных электричках в соседние регионы [Попов 1994: 96–97]. Сколько же человеческих сил, времени, здоровья, а также электроэнергии для многочисленных поездов растрачивалось при таком странном продовольственном снабжении! Замечу попутно, что лично для меня важнейшим плюсом рынка является возможность тратить время и силы на полезную работу, а потом на заработанные деньги покупать товары (пусть недешевые!), вместо того чтобы проводить долгие часы, добывая продукты правдами и неправдами.

И еще одно неприятное последствие было у отсутствия товаров. Провинциальные города, оставшиеся без продуктов, начинали сваливать вину за дефицит друг на друга. Один путешественник в уфимском аэропорту слышал жалобы на нехватку продуктов из‑за того, что их вывозят в Томск, а приехав в этот город, вдруг обнаружил, что томичи полагают, будто их еда отправляется на Урал и в Уфу [Сирота 2015: 134]. При этом провинция тихо ненавидела жирующую (по советским меркам) столицу. Одна женщина, проживавшая в Полтаве в середине 1980‑х, вспоминает такой случай.