Как назло, сегодня выдалась замечательная погода. Наверное, будет много людей на территории. Заметят. Охрана прибежит, копов вызовут… Блять, да какая разница! Пусть вызывают. Делают что хотят. Плевать. Мне нужно это сделать. Нужно уничтожить эту насмешливую дрянь, прекратить издевательство.
Я отдёргиваю брезент поверх кузова моей Сиерры. Копаюсь в бесконечном хламе. Чего тут только нет, но в основном мусор, конечно. Поломанный, засунутый по углам, потому что приходилось возить всякие штуки по подработке. Вот, спрашивается, на хера мне нужны старые кроссовки для бега с лопнувшей подошвой? А этот вонючий плед, который я расстилал у озера, чтобы заняться на нём сексом? При свете дня он такой отвратительный, но некоторые девчонки, на пьяную голову, называли мой импровизированный траходромчик романтичным.
Я и не помню, когда мы с пацанами выбирались в поход последний раз, а ржавый гриль всё ещё лежит здесь. Тут же и смятый, покрытый липкими пятнами спальный мешок. Ха, даже страшная походная кружка осталась. Терпеть её не мог, у всех парней были из титана, стильные и прочные, а у меня этот несуразный кусок дешёвого алюминия. Не сдерживаюсь и зло пуляю её в неизвестном направлении. Проклятый мусор моей жизни. Сплошное разочарование.
Удивительно, но и полезное что-то у меня имеется. Старый туристический топор. Да, он небольшой, считай, декоративный, но, думаю, и такого хватит. Сжав крепко рукоятку, я спешно задёргиваю брезент и иду. Иду к тебе.
Я не готовился заранее. Эта идея пришла ко мне внезапно, ошпарила мозг, и я развернул машину, вжал гашетку. Будто опаздываю, ха.
Спорим, что не ждёшь меня? Идущего уверенным шагом, сжимающего топорик пальцами добела. Смешно я сейчас выгляжу, да? Стоишь, улыбаешься? Наблюдаешь за моими действиями. Твоё молчание превращает меня в сгусток ярости. Я сильно замахиваюсь. Бью. Ещё и ещё. Не слышу собственного крика, а я кричу. Ору как сумасшедший. Забываю обо всём.
На мои крики и шум уже бежит охрана, кто-то из посетителей издали испуганно таращится на устроенную мной сцену. Я продолжаю дубасить, пока не раздается хруст. Глухой, короткий… и дерево падает. Символ жизни, говорите? Ха! Ваш символ жизни теперь уродливо валяется на могильных плитах. Кто бы мог подумать, что вашу иронию вывернет наизнанку, да?
Я глупо улыбаюсь, голова кружится от едкого цветочного запаха. Колени подкашиваются, падаю в землю. Буквально в считанные секунды покрываюсь белыми лепестками, как и твоё надгробие.
Ну всё, теперь я спокоен, что эта дрянь не будет цвести перед тобой. Не будет злорадствовать над мимолётностью человеческой жизни, демонстрируя вновь и вновь свою чистую красоту. То, чего ты лишилась навсегда.
***
Предельно ясно помню день, когда узнал, что ты умерла. Так странно, тебя, оказывается, уже не существовало какое-то время, а мир и не заметил.
Прозвучали слова директора: «Ребята, Фрэнк Рид по трагическим обстоятельствам не стало…» Ну и тишина. А потом понеслась показуха. Объявили неделю траура, отменили досуговые мероприятия, придумали какую-то чушь с макетами, поделками, где каждый должен был по-своему выразить скорбь. Поменяли порядок многих дел и вещей, будто это имеет значение всё. Нашему классу особенно повезло, к нам присосались со всех сторон. «Ой, Рид же была вашей одноклассницей, ой, а расскажите «то», расскажите «сё». «А чё за Фрэнк Рид? Девчонка? А почему у неё мужское имя? Кто она? А вы общались?» и прочие бесконечные тупые и бестактные вопросы и сплетни, изливающиеся дерьмовым оглушающим потоком.
По очереди нас направляли к психологу. Из-за причины смерти, конечно. «Трагические обстоятельства» — так они называли суицид официально. Слухи успели распространиться со скоростью света. И нас, выпускников, как малышей, обрабатывали под видом заботы. Типа мы не понимаем, зачем на самом деле нас допрашивают, по сто раз одно и тоже. И зачем появился детектив, какого хера он тут шастает постоянно, проверяет, а точно ли суицид или на самом деле «трагические обстоятельства». Ясное дело, это никому не нравилось. Хорошо выражали происходящее слова Карлоса: «Из-за одной странной серой мыши, которая жить не хотела, нам теперь пожить нормально не дадут».
Не обессудь, Карлос тебя считал мышью. Вживую он бы тебе не осмелился сказать — так-то ты была девочка не из робкого десятка, отчаянной местами. А после смерти, пожалуйста, многие люди вдруг начали в открытую обсыпать тебя разными эпитетами, плохими, хорошими, порой неоправданно жестокими или наоборот слащавыми, лишь бы языками почесать. Ну не сразу, понятное дело. Первое время они имитировали шок, участливость, а кто-то даже какую-никакую грусть. Соблюли нормы приличия, и на том спасибо.
Знаешь, я, кстати, тоже имитировал. Когда меня вызвали к психологу, я сидел и говорил, как и все, точно болванчик, что мне жаль, что ты была вроде норм. Блять, до чего же тошно вспоминать. Типа я знал какой ты была! Да с чего бы вдруг. И с чего мне тебя жалеть? И почему вообще все взрослые хотят это слышать? Если я не выражу соболезнования, то я что окажусь плохим человеком? Если я встану, прямо перед столом психолога, и скажу правду: «Да, я её не знал и мне плевать. Какая разница девочка она или кто. Люди постоянно умирают». То всё? Меня вычеркнут из этого социального сценария. Введут в графу «под наблюдение». Внимание! У нас тут подозрительный тип, потенциально проблемный.
Ну это я сейчас фантазирую, а тогда я просто роботом отвечал, не задумывался. А внутри, кроме кромешной пустоты, ничего не было. Я на вечер памяти не пошёл даже. Там выступали ребята из местной школьной группы, с музыкального класса, короче, мне показалось, будет скукотища и я слинял по-хитрому. Наткнулся на рыжую, Дейзи из параллельного. Ну ты её видела… Я собирался свалить подальше, а она: «Ой, Генри! Милый, поехали пивка попьём, поразвлекаемся…», типа всё нормально.
Где-то примерно к тому часу, когда в зале зажигали свечи, подносили цветы, я держал рыжие волосы в кулаке, пока она отсасывала у меня на парковке за магазином. Я запомнил, потому что этот посредственный минет явно не стоил последствий. До сих пор не знаю, кто нас заметил и доложил директору, все же находились в этом грёбаном зале, якобы чтили твою память.
Меня вызвали на следующий день. Дейзи, ну, она что, покрутила хвостом и отмазалась, а меня мистер Андерс прихватил жёстко за яйца. Ты не представляешь, сколько раз у меня пытался выудить разными формулировками в каких отношениях мы с тобой состояли. Он так осторожничал. Я уже потом понял, чего он пытался добиться. Считал, что я не просто так покинул церемонию прощания. Ха, типа меня это настолько трогает. Не могу смотреть на твою фотографию. Кстати, несуразную, огромную фотку, с чёрной лентой, распечатанную на глянцевой бумаге, поставленную прямо там, где девки из группы болельщиц обычно трясут своими жопами. Фотку, где ты… тут должно быть барабанное юмористическое вступление… катаешься на сноуборде, на каком-то европейском курорте. И лица-то почти не видно за солнцезащитной маской. Непонятно кто ты вообще.
Ну представляешь, масштаб абсурда? Какой, к чёрту, сноуборд! Неужели не могли другую фотографию выбрать? Твои родители не могли предложить другую? Или не было других фоток? Короче, никто не заморачивался, а может и специально выбрали, чтобы «без лица». Не знаю, но суть не в этом.
И вот, сижу я, привычно кручу в руках идиотскую статуэтку собачонки с директорского стола. Андерс зыркает на меня с прищуром, а потом выдаёт.
— Генри…
Он всегда со мной старается неформально общаться.
— Генри, хочу попросить тебя об одолжении.
Ну думаю, опять нелепое наказание, отнести что-нибудь тяжёлое, принести, как обычно. И почти угадываю… Андерс, встаёт, берёт с комода коробку, ставит передо мной лёгкую такую картонную коробочку, не больше пару килограмм. Я непонимающе кошусь, а он продолжает.
— Передай, пожалуйста, эту коробку мистеру и миссис Рид.
