– Ладно, что там с полетами было?

– Если вкратце, – кажется, Кондуктор тоже увлекся созерцанием пейзажа, – для движения трамваю нужно время. Точнее, физическая его форма. Там, где мы находимся, это чаще всего паутина. Она наматывается на колеса, создает своеобразную подушку, и трамвай поднимается над землей. И топливо – тоже паутина, в общем-то.

– Вообще нихрена не понятно.

Спустя время он снова закуривает. Я тяну руку, в пальцах оказывается уже прикуренная сигарета. О гигиене и правилах приличия отчего-то хочется думать меньше всего. Глубокий вдох, второй, третий. На фоне едва различимо бубнят мертвые трамваи. Солнце висит над горизонтом, но не касается его – и словно даже не планирует.

– Чего задумалась?

– А что в этом всем иллюзия? Жизнь, смерть или все, что между?

– Девочка, да ты начала понимать смысл игры, – снова встает, снова отряхивается, снова протягивает руку. Я поднимаюсь следом. – Здесь как раз припасено кое-что, что поможет найти ответ.

Не знаю, сколько мы уже бродим среди трупов. Кондуктор периодически что-то бормочет, выискивает, высматривает в горах рухляди. Внезапно дергает меня за рукав, ускоряется, а потом вообще переходит на бег. Когда я наконец оказываюсь рядом, протягивает пожелтевшую фотографию. На ней совершенно непримечательный двор пятиэтажки, деревья, бордюры с облупившейся побелкой. Края местами растрепались в бахрому, на обороте ничего нет.

– Узнаешь?

– Хочешь сказать, это какой-то выдающийся типовой двор?

– Так, я понял. Приготовься, сейчас немного тряхнет.

Быстрым и словно отточенным движением он забирает фотографию, бросает на землю, наступает в самый центр. Хватает меня за руку – и в тот же миг мы проваливаемся в пустоту. Чувствую себя Алисой, летящей вниз по кроличьей норе: пространство и время стираются, то там, то здесь всплывают картинки из прошлого.

Мы оказываемся в том самом дворе с фотографии, я быстро понимаю, в чем дело. Перед подъездом стоят люди. Все в черном, кто-то с цветами, венками, сигаретами в дрожащих руках. Разбились на кучки и молчат каждый о своем, но все об одном и том же.

«То есть смерть – это когда вот так?»

Я молчу вместе со всеми, чувствуя себя чужой. Точно так же, как в тот треклятый день. Именно тогда я возненавидела кладбища окончательно и бесповоротно. Одно дело – приезжать на чьи-то могилы уже постфактум, но смотреть, как кто-то отправляется в яму без возможности откатиться к предыдущему сохранению – совсем другое.

– Вспоминай. Ты уже знаешь ответ на свой вопрос.

Кондуктор говорит в полный голос, но никто не обращает внимания. Понимаю, что нас никто не видит. Да и вряд ли это полноценное путешествие во времени: их же не бывает. Мы просто нырнули в мое воспоминание, от которого я предпочла бы избавиться навсегда.

Если верить этому типу, я уже в курсе, что такое иллюзия. Значит, ответ где-то здесь. Поиски рядом с покойником отметаю сразу же. Тогда не подходила до последнего и сейчас тоже не собираюсь. Пусть хотя бы здесь останется небольшая надежда, что никакой смерти нет и не было никогда. Хотя бы до отправления на кладбище. Всеми силами отвожу взгляд от гроба – и случается озарение. Я помню, что поразило меня сильнее всего.

В тот день на четвертом этаже соседнего дома было открыто окно. Девчонка лет одиннадцати широко улыбалась и махала рукой каждому, кто был внизу. Болтала ногами, разгоняя огромный шар под ними. Будто не понимала, что происходит. Прямо как сейчас.

– А теперь ответь, – проводник кладет руку на мое плечо, – что из этого – смерть?

Обвожу взглядом толпу в трауре:

– Вот же она. В каждом взгляде, в каждой слезе, бьющейся об асфальт, в этой черной одежде. В гробу, в конце-то концов. Смерть повсюду, нависла над каждым из нас, и от нее попросту некуда деться.

Кондуктор смеется, но почему-то я даже не пытаюсь его одернуть.

– Вот это и есть иллюзия. Похороны – торжество жизни. А смерть, – он подмигивает девчонке с четвертого этажа, – просто наблюдает. И, кстати, успешно прикидывается важной частью жизни.

Ловлю себя на том, что улыбаюсь. Как бы сильно меня не раздражал этот парень, здесь и сейчас он прав. У меня ушел не один год, чтобы смириться с этой мыслью, а он говорит об этом, как о чем-то банальном и разумеющемся. Возможно, у него стоило бы поучиться. Многому и многим.

– Пора возвращаться, трамвай скоро отправляется. Сколько нам открытий чудных, моя хорошая, ты даже не догадываешься!

– Если ты хотел меня подбодрить – у тебя не получилось, извини.

Берет меня под руку, подпрыгивает. Пару секунд – или три вечности – спустя мы снова оказываемся на кладбище трамваев. Солнце не приблизилось к горизонту ни на миллиметр, и я окончательно убеждаюсь: времени здесь попросту не существует. Пока мы возвращаемся к нашему трамваю, пытаюсь хоть как-то уложить в голове происходящее.

– То есть мы будем мотаться по моим воспоминаниям, правильно?

– Говорю же, – голос Кондуктора звучит даже слишком бодро, – ты быстро вникаешь в суть, Лилечка.

– Не называй меня Лилечкой, пожалуйста, – вздрагиваю и морщусь. – Это… Не для всех.

– Прости-прости, больше не повторится, – парень прикладывает руку к груди и коротко кланяется. Трамвай со всхлипом открывает перед нами двери. – Так или иначе, ты права. Нам предстоит кое с чем разобраться, пока будем ехать. Точнее, разбираться будешь ты, я просто рядом постою.

– И все это, чтобы… Чтобы что, не напомнишь?

Резкий рывок – и я инстинктивно хватаюсь за поручень.

– Говорил же: чтобы вернуть то, что ты хочешь.

Не знаю, хочу ли я прямо сейчас чего-то сильнее, чем просто вернуться домой или проснуться.

Пейзаж за окном мельтешит с такой скоростью, что проще закрыть глаза, чем пытаться разглядеть хоть что-то. Еще и тошнит. Я даже перестаю верить, что трамвай – одно из самых безопасных средств передвижения в мире. Особенно когда течение уносит в неведомые дали, еще и не факт, что прекрасные. Возможно, у этого далека придется просить пощады. Не знаю и даже не уверена, что хочу знать.

Кондуктор при этом по-прежнему невозмутим. Поет что-то там себе под нос, слоняется по салону, словом, ведет себя так, как будто не происходит ничего экстраординарного. Обычный вторник, и ничего, что в момент, когда я выходила из дома, был четверг. Пока я вжимаюсь в кресло, парень садится напротив.

– Переживаешь?

– А есть причины? – меня все еще малость потряхивает после встречи со смертью, но я пытаюсь не подавать виду. Получается плохо.

– Ну, я бы переживал, – мой проводник стучит пальцами по спинке кресла, словно продолжая песню, – наверное. Или нет. Не знаю. Ой, все, чего пристала вообще?

Ощущение, что передо мной подросток в теле взрослого мужика – если моего ровесника можно считать взрослым мужиком. Нет, я давно догадалась, что шутки про первые сорок лет детства – не шутки, но тут все как-то совсем неоднозначно. У него нет возраста. Щетину и челку прямиком из две тысячи седьмого можно носить и в пятнадцать, и в тридцать. При этом что-то в жестах, голосе, поведении намекает: лет ему… Прилично. Или, по крайней мере, успел нагрести жизненного опыта по самые гланды. Я уже встречала таких людей.

Правда скрыта где-то на дне его глаз, я знаю это наверняка. Но что-то внутри мешает туда заглянуть. Останавливает, одергивает, шепчет, что это плохая затея. Говорю себе, что просто не хочу знать правду вот прямо сейчас. Легче, конечно же, не становится. Ладно, раз уж я здесь оказалась и не могу свернуть с маршрута – вот так ирония, конечно, – буду разбираться по ходу дела. Некоторые ларчики вообще имеют свойство открываться только под конец, этому меня еще в детстве Роулинг научила.

– А расскажи о себе? – спрашиваю и осекаюсь: даже в мыслях ведь не было.

– Вот так сюрприз. Я уж думал, не спросишь, – Кондуктор ерзает на сиденье, и в этой слегка мешковатой униформе с темно-синим кителем и голубой рубашкой напоминает гимназиста-раздолбая. – Спрашивай.