— Я всегда, синьор комиссар, только исполнял свой долг — долг, и, пожалуй, еще чуточку удачи...

Даниэле Чеппо не мог вытерпеть такого самоуничижения, Ромео стоял на своем. Последовал бесконечный обмен любезностями, в результате которого комиссар бергамской полиции поинтересовался у веронского мэтра:

— Ну и что же? Удалось вам что-нибудь выяснить в этой истории с торговлей наркотиками?

— Пока что нет, но я надеюсь.

— Что ж, в добрый час!.. А как насчет этой женщины, которая повесилась?

— Думаю, обычная ревность, а вы как считаете?

— Ревность?

— Ну да, говорят, ее муж, дон Марчелло, поддерживал весьма близкие отношения с Терезой, их служанкой.

— Кто знает... Правда, мне тут сказали — вернее, намекнули — что есть и более правдоподобное объяснение...

— Неужели!..

— Да, похоже, этот Эрнесто Баколи, который жил в этом доме и которого нашли потом убитым, был не лишен известной привлекательности...

— Допустим. И что из этого следует?

— А то, что, возможно, донна Софья наложила на себя руки из-за несчастной любви, а вовсе не из-за мужниной измены...

— Потому что не могла пережить смерти Баколи?

— А почему бы и нет?

— Вообще-то выглядит вполне правдоподобно... Ma che! Возможно ведь и другое объяснение... А что, если Марчелло просто-напросто хотел избавиться от своей жены?

— Но ведь в таком случае он сам ее и повесил, так что ли?

— Именно так.

— Ну, не думаю,— покачал головой комиссар Чеппо,— чтобы Софья дала так с собой расправиться, не оказав ни малейшего сопротивления... Об этом нам скажет заключение судебного врача... Но между нами говоря, дорогой комиссар, далее если бы у мужа и были такие черные намерения, неужели вы всерьез думаете, что он осуществил бы их прямо накануне гастрольной поездки?

— Должен признаться, довод вполне логичный. В таком случае нам остается только ждать результатов вскрытия.

Прежде чем расстаться с Даниэле Чеппо, Ромео попросил его, когда он будет звонить коллеге Сабации, передать ему от имени веронского приятеля, что тот охотно встретился бы с ним в полдень, без четверти двенадцать, в Каррарской академии.

***

Приводя себя в порядок, Тарчинини вдруг почувствовал, как его охватила какая-то эйфория. И это благословенное состояние объяснялось не только удовольствием от омовения и чистого белья, но и неким хорошо знакомым комиссару психическим состоянием, которое наступало у него всякий раз, когда он готовился переступить последний рубеж, отделяющий его от преступника. Вроде охотничьей собаки, которая вдруг почувствовала в воздухе едва различимый запах дичи, он уже знал, что добыча где-то совсем близко, хотя еще и не мог в точности определить, где именно. Весь во власти радостного возбуждения, он написал Джульетте одно из тех безумных писем, секрет которых был известен только одному Ромео, смешав в одну кучу правду и вымысел, но без малейшего намерения обманывать — просто потому, что в такие моменты он был совершенно не способен отделить грезы от реальности. Он заверял супругу в своей вечной любви, потом — пожалуй, несколько больше чем нужно — рассказывал ей о Терезе, ее красоте, шарме и обаянии, со свойственной всем мечтателям неосмотрительностью обращаясь в этом отрывке не к юной девушке, а скорее к умудренной годами матери семейства, упомянул о самоубийце, пространно описал историю с донной Клелией, которая называла его Серафино и непременно хотела, чтобы он ее похитил, изобразил свою комнату на вьяле делла Мура и под конец заклинал Джульетту ни в коем случае не писать ему в Бергамо, ибо он здесь буквально окружен тайными врагами, которые ждут любой оплошности, чтобы тут же с ним расправиться. Эта прибавленная напоследок трагическая нотка имела целью — если тако.е было еще возможно — усилить безграничное восхищение, которое питала синьора Тарчинини к своему выдающемуся супругу. Ромео закончил письмо, покры вая бесчисленными поцелуями вечную подругу и все их потомство.

Выполнив долг мужа и отца семейства, наш веронец с легким сердцем отправился на встречу с Сабацией.

Если бы сейчас кто-нибудь напомнил Ромео о его страхах по приезде в Бергамо, он бы просто рассмеялся ему в лицо. Он уже вполне акклиматизировался и отлично чувствовал себя в этом прелестном древнем городе. А теперь, когда он открылся Даниэле Чеппо, Тарчинини был уверен, что будет под такой же надежной охраной и в старых кварталах города. Избавившись от всяких тревог такого рода, он мог полностью отдаться решению главной задачи.

Спускаясь к воротам Сан Агостино, Ромео пытался подвести итоги всему, что ему удалось узнать с момента появления в старом городе. Теперь он был совершенно уверен, что Эрнесто Баколи — под вымышленным именем — жил в доме Гольфолина и был убит, потому что стал осведомителем Лудовико Велано. Однако веронцу нигде не удалось обнаружить ни малейших следов пребывания Баколи. Можно было подумать, будто парень целыми днями просиживал у себя в комнате и лишь изредка выходил из дому выпить стаканчик в заведении Кантоньеры. Скорее всего Эрнесто встречался с Велано где-то в новом городе. Но ведь как-то же выследили его те, кого он собирался выдать полиции... И каким образом он вступил в контакт с Велано? Почему никто — даже Кантоньера, который, похоже, в курсе всего, что происходит в старом городе, — ни разу и словом не обмолвился про Велано, хотя очевидно, что его расследование должно было вызвать немало толков, если не страхов?

В Каррарскую академию Тарчинини прибыл первым. Изображая из себя примерного туриста, он долго простоял перед полотном Мантеньи, изображающим Мадонну с младенцем. Это созерцание напомнило ему Джульетту и детей. Глаза сразу увлажнились. И только почувствовав на плече руку Сабации, он с трудом вырвался из этого мрачного оцепенения.

— Вижу, синьор профессор, вы по-прежнему влюблены в Мантенью? — И торопливо вполголоса добавил: — Буду ждать вас в кабинете директора, это на втором этаже. Войдете без стука.

— Да, синьор, по-прежнему...— подмигнув коллеге, ответил Ромео.— Признаться, я вообще питаю особую слабость к венецианской школе.

— Что ж, не буду мешать... Желаю вам успехов, и, кто знает, может, еще доведется встретиться?

— Был бы весьма рад.

Они пожали друг другу руки, и Сабация сразу вышел из зала. Веронец еще с четверть часа с отлично сыгранным обожанием простоял перед картинами Пизанелло, Карпаччо и Антонелло да Мессина, делая для возможного наблюдателя вид, будто царапает какие-то заметки.

Войдя в кабинет директора, Тарчинини увидел, что Сабация расположился там, будто у себя дома.

— Директор — мой старый приятель,— пояснил бергамский комиссар.— Я сказал ему, что должен поговорить с вами подальше от нескромных ушей, и он весьма любезно предоставил в мое распоряжение свой кабинет. Чеппо уже поставил меня в известность о том, что произошло в доме у ваших хозяев... Как вы думаете, это самоубийство может иметь хоть какое-то отношение к нашему делу?

— Понятия не имею... Вам так ничего и не удалось выяснить об этом Баколи?

— Кое-что удалось... Он из хорошей семьи... Приехал сюда из Феррары. В прошлом наделал немало глупостей.

— Серьезных?

— Во всяком случае, достаточно серьезных, чтобы просидеть полтора года в тюрьме и чтобы отец, врач, выгнал его после этого из дому. Короче, богема, художник без особого таланта и не слишком разборчивый в средствах, когда ему нужны были деньги...

— Наркотики?

— Не исключено... Но арестовали его тогда по другой причине: мелкие кражи, фальшивые чеки, неоплаченные счета и тому подобное... Вместе с тем, поскольку он вечно нуждался в деньгах, не следует исключать, что он мог быть посредником в торговле наркотиками.

— А как он попал к Гольфолина?

— Неизвестно...

— Может, это ничего нам и не даст, но все-таки любопытно было бы узнать.

— А это самоубийство, как по-вашему, имеет оно хоть какое-то отношение к нашей истории?

— У меня не создалось впечатления, что это самоубийство.