С пересохшим горлом веронец вскочил на ноги и, не заботясь более о том, как бы кто не застал его в непотребном виде, схватил конверт, который передал ему Сабация, извлек оттуда остатки шерсти и принялся сравнивать с ковром. Теперь у него уже не оставалось ни малейших сомнений: либо в старом Бергамо существует два идентичных ковра, либо он занимает ту же самую комнату, где жил Эрнесто Баколи, которого здесь почему-то называли Альберто Фонтегой.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

У Тарчинини голова шла кругом, он никак не мог собраться с мыслями. Плашмя растянувшись на ковре и уже нисколько не беспокоясь о том, какое впечатление произведет на очередного члена семейства Гольфолина, которому взбредет в голову фантазия, не постучавшись, нанести ему ночной визит, он снова и снова сравнивал шерстяные нитки и все больше убеждался в справедливости первого впечатления. Когда он поднялся с ковра, у него уже не оставалось ни малейших сомнений: под именем Альберто Фонтеги в доме Гольфолина жил не кто иной, как Эрнесто Баколи. Снова ложась в постель, Ромео подумал, что если его милым хозяевам известно, что на самом деле произошло с постояльцем, которого они описывали ему как дурно воспитанного молодого человека, то ему придется в корне пересмотреть свое мнение об этом семействе. Однако, чтобы ответить на многочисленные вопросы, которые замелькали в голове полицейского, необходимо узнать, кто был тот человек, что приходил потом за вещами Баколи? Ведь по логике вещей это должен был быть либо убийца, либо кто-то из его сообщников...

Вопреки своим привычкам, Ромео в ту ночь с трудом удалось заснуть, так взбудоражило его неожиданное открытие. Ему не терпелось как можно скорее рассказать обо всем Сабации. В конце концов он все-таки заснул и проснулся поздно, извлеченный из небытия нежными звуками доносившейся откуда-то чарующей музыки. Включившись первым, богатое воображение тут же услужливо подсказало ему, что, возможно, он уже пребывает в раю, и, не задавая себе излишних вопросов о причинах столь неожиданного путешествия, он приготовился обосноваться среди избранных. Потом сон стал понемногу рассеиваться, и он понял, что лежит в постели и слышит, как где-то за стенами репетирует семейство Гольфолина. Думать о преступлений в этой музыкальной обстановке, где все дышит красотой и поэзией, в первый момент показалось ему святотатством, и он заранее почувствовал стыд и угрызения совести при мысли, что ему придется потревожить покой этих милых людей неизбежным в таких случаях вторжением полиции.

Веронец еще не успел подняться с постели, как кресло, спинкой которого он прижал рукоятку входной двери, вдруг заходило ходуном, и одновременно послышался приглушенный голос:

— Серафино?.. Серафино?.. Надеюсь, ты по крайней мере еще здесь? Ты ведь не уедешь без меня, Серафино?

Так, эта полоумная опять взялась за свое. Тарчинини ни не успел решить, какую избрать тактику, как тут же послышался ворчливый голос Терезы:

— Полно, донна Клелия, ну как вам не стыдно все время беспокоить нашего постояльца? Если вы не перестанете, я пожалуюсь вашей дочери, и она вас непременно накажет!

— Но ведь это же Серафино! Он приехал за мной... И теперь мы уедем в Мантую, вдвоем...

— Ладно, пошли, донна Клелия... Лучше бы помогли мне немного на кухне... Вы ведь знаете, мне до полудня надо поспеть в город, а там еще целая гора нелущеного гороха...

Женщины затихли, исчезнув в недрах коридора, и во всем доме снова воцарилась музыка. Все еще не решаясь подняться с постели — а надо сказать, он обожал при случае поваляться в ней подольше, — Ромео подумал, что Гольфолина в общем и целом довольно благополучное семейство, кроме разве что этой бледной, печальной Софьи... о причинах несчастья которой веронец хотел бы получить более конкретные разъяснения... Они счастливы, потому что живут единой семьей и к тому же могут вместе заниматься таким приятным ремеслом. Конечно, это не первоклассные музыканты, но они достаточно хорошо знают свое дело, чтобы зарабатывать себе на хлеб и получать от этого искреннее удовольствие.

Вдоволь нафилософствовавшись, Тарчинини решился наконец вылезти из постели, привел себя в порядок, надел чистое белье и на цыпочках, чтобы никого не потревожить, вышел сперва из комнаты, а затем и из гнезда семейства Гольфолина.

Он был уже на пьяцце Веккья, собираясь зайти к Луиджи выпить чашечку утреннего кофе, как тут обнаружил, что забыл взять носовой платок. Проклиная себя за рассеянность, он вернулся назад, пробрался в дом, с величайшими предосторожностями прошагал по коридору и, медленно — чтобы она, упаси Бог, не скрипнула — открыв дверь своей комнаты, как вкопанный застыл на пороге: какая-то женщина, склонившись над чемоданом, рылась в его вещах.

Почти сразу же он узнал в ней донну Клелию. Он, крадучись, подошел поближе и, уже оказавшись от неё на расстоянии вытянутой руки, тихо поинтересовался:

— Что это вы здесь ищете, синьора?

Вопреки его ожиданиям, донна Клелия не вскрикнула от неожиданности и даже не вздрогнула.

— Куда ты дел мой портрет, Серафино? — с невинной улыбкой проговорила она, распрямляясь.

Даже зная, с кем имеет дело, веронец тем не менее минуту простоял в полном ошеломлении.

— Выходит, вы искали у меня в чемодане свой портрет?

— Ты ведь поклялся мне, что никогда с ним не расстанешься, когда я тебе подарила его, помнишь, тогда в Венеции? Неужели ты мог забыть?..

Не зная, как себя вести в такой ситуации, Ромео подумал, что не отказался бы от помощи кого-нибудь из домочадцев, но семейство Гольфолина продолжало как ни в чем не бывало играть своего Альбинони, а Тереза, несомненно, хлопотала где-то по хозяйству. И оставшись без присмотра, старушка сразу же воспользовалась своей свободой.

— Я оставил его дома. Боялся, вдруг потеряю.

— Значит, он цел?

— Да, там... в Неаполе.

— Ты возьмешь меня с собой? А потом мы вместе уедем в Мантую, правда? Ведь ты же мне обещал!

И она, как девчонка, радостно захлопала в ладоши. Это выглядело одновременно и нелепо, и невыразимо трогательно. Она была похожа на ребенка, который добился от взрослых того, чего хотел.

— А теперь мне надо идти, — извиняющимся тоном проговорила она, подойдя к двери, — я еще должна лущить горошек. Ты ведь любишь горошек, Серафино?

— Обожаю.

Похоже, это признание вызвало у старушки приступ бурной радости, и она, весело пританцовывая, вышла из комнаты. Доставая из комода носовой платок, Ромео подумал, что, пожалуй, самое время обзавестись ключом, чтобы можно было запереть дверь и чувствовать себя хоть в относительной безопасности от непрошеных визитов. Прежде чем уйти, он решил навести порядок в чемодане, который так еще до конца и не разобрал, и, вытряхивая содержимое матерчатого внутреннего кармана, вдруг с удивлением увидел, как оттуда выскользнула какая-то фотография. Он взял ее в руки и приглушенно выругался. Опять Джульеттины штучки! И сам тоже хорош: ведь прекрасно знал о ее привычке, куда бы он ни отправлялся, совать ему в чемодан семейную фотографию — дабы она постоянно напоминала ему об обязанностях отца и супруга. На найденной фотографии Ромео с Джульеттой радостно улыбались в окружении потомства, а на обратной стороне было указано имя одного из веронских фотографов. Ну погоди, дай только вернуться, уж он скажет жене пару ласковых слов! Засовывая в карман эту компрометирующую заядлого холостяка фотографию, Тарчинини порадовался, что у него в чемодане рылась не Тереза, а эта бедная полоумная Клелия.

Поскольку время утреннего кофе было уже безвозвратно упущено, наш веронец решил, не теряя времени, сесть на фуникулер и отправиться прямо в новый город. Оказавшись на площади Витторио Венето, Ромео дошел до перекрестка, где и обнаружил уличного торговца, связного Манфредо Сабации. По счастью, ему почти сразу же удалось разглядеть его в окружении туристов. Тарчинини подошел к нему совсем вплотную, но тот не обратил никакого внимания, делая вид, будто видит его впервые. Выбирая открытки, полицейский шепнул: