Поскольку собиралось очень много народу, каким-то образом удлиняли стол, сооружали дополнительные места для сидения, укрепляя простые доски между двумя стульями, или занимали стулья у соседей Франовых (о них – отдельный разговор). Такой семейный ужин оказывался поистине запоминающимся событием и стол в тот день ломился от яств: разные закуски и соленья, селёдка под шубой и селёдка с луком, разнообразие колбас и сыров и, конечно, бессменный винегрет из нарезанной варёной свёклы, репчатого лука, чеснока, залитых «симянке майе» (нерафинированным подсолнечным маслом). Мужчины, конечно, пили водку, для женщин всегда было уготовлено «красненькое» (креплёное вино, как правило портвейн, так как иного просто не было), звучали тосты, рассказывались смешные истории и пелись песни. Тут, конечно, не могло быть равных моей маме и Разии-апе, ну а аккомпанировала им на гармошке всегда Эбэбэ.

А когда вспоминали о нас, детях, тогда надо было вставать на стул и рассказывать какой-нибудь стишок, а мой старший брат Раис всегда исполнял на мандолине мелодию «Шахта», единственное выученное им в кружке Дома пионеров произведение. Вскоре дети уходили спать на полати (своего рода антресоли над прихожей-кухней, где спали мы с братом и Эбкэй), а застолье продолжалось. Расходились гости поздно, мужчины, как правило, слегка пьяненькие, но все очень сытые и довольные. По традиции каждый получал с собой в дорогу набор из пирогов и сладостей со стола для тех, кто не сумел прийти в гости. И также по традиции, уходя, гости благодарили за гостеприимство, и обязательно говорили: «Уж не обессудьте, если что не так!» Эта фраза произносилась при прощании и, казалось, являлась ритуальной, как будто обладала некоей сверхъестественной силой, способной обнулить мелкие недопонимания или обиды, возникшие при застолье. А, возможно, и то, что кто-нибудь из гостей слегка перебрал спиртного и его "на ветру шатало." Однако такой исход празднеств был редкостью.

Во времена моего детства сегоднешняя улица Кремлевская в Казани была сначала улицей Чернышевского, а потом ее переименовали в улицу Ленина.

Жизнь в квартире на ул. Чернышевсеого всегда ассоциируется с бабушкой, которую мы звали Эби или Эбкэй. Это была простая деревенская женщина со строгими нравами глубоко верующей мусульманки, которая неуклонно пять раз в день принимала «тэхрэт» (обмывания перед мусульманской молитвой) и затем молилась, предварительно аккуратно разостлав по направлению на юго-восток специально вышитый молебенный коврик. Она часто читала свой заветный томик Священного Корана, устроившись на стуле возле печки или перебирала кистью правой руки четки, беззвучно шевеля губами. Если четок не было, тогда их заменяли фаланги пальцев руки, по изгибам которых размеренно «шагал» большой палец. Идея использования четок заключалась в том, чтобы перебиранием их определенное количество раз произнести молитвенные тасбихи /фразы, обладающие опреленной силой/ из Корана, и в случае необходимости изгибы пальцев рук могли опеспечить требуемое количество повторений.

В отличие от Эбэбэ, кулинарный ассортимент Эбкэй не характеризовался большим разнообразием, однако её супы и приготовленные в печке блюда были удивительно вкусными . Никогда не забуду картошку, поджаренную в масле на жаровне в духовке, и такой вкусной она казалась, что я набрасывался на неё, вернувшись зимой из школы голодный, замёрзший и усталый. Кусок чёрного хлеба и миска с румяной дымящейся картошкой – что может быть вкуснее! Ещё Эбкэй делала классные сухари из чёрствого чёрного хлеба. Она нарезала хлеб длинными полосками, похожими на современные картофельные чипсы, и сушила их на противне в остывающей печи.

Печь, как правило, зимой топилась один раз в день. Процедура ее растопки требовала недюжинной сноровки и предполагалось соблюдение определенных процедур: прежде всего выгребали из неё золу и остатки углей с предыдущего дня; нестлевшие угли складывались в отдельное ведро, чтобы позже использовать их для самовара, зола ссыпалась в другое ведро и могла использоваться для посыпки ступеней деревянной лестницы, ведущей на наш второй этаж дома, где мы жили. Основная же масса золы шла в ящик под лестницей, служивший отхожим местом для нашей кошки – Пушка. После того, как печь была вычищена и готова для новой топки, ножом отщипывали щепки от очень сухого полена. Не помню, чтобы в доме существовал специальный нож для этих целей: у отца, думаю, до таких мелочей не доходили руки. Шел в ход кухонный нож, только что резавший хлеб для завтрака. Щепки затем горкой складывались в печке, и на них аккуратно, создавая щели для воздушной тяги, нагромождались поленья, накануне принесённые из сарая. Сарай имели все квартиры, потому что жильцы дома обязательно запасали дрова на зиму с лета, и их надо было где-то хранить. Наш сарай располагалася при выходе на лестницу справа, и ходить туда в темноте казалось страшноватым. Однако в этот закуток бесстрашно бегал наш Пушок. Мы за него, наверное, опасались – ведь наш любимец мог и пропасть, однако зверек все же неизменно возвращался в квартиру. Вскоре после периодических пропаданий в дровянике в один прекрасный день в темном углу под лестницей на полати мы обнаружили горку крохотных пищащих пушистых котят – таким образом мы узнали, что наш Пушок не мальчик, а девочка, и теперь она стала мамой.

Мелкие щепки в печи при хорошей тяге быстро разгорались, и вслед за этим занимались и поленья, и через некоторое время бойкое пламя плясало в щелях чугунной дверки печки. Вот она и затоплена! Через часок стенки печки теплели, затем нагревались по-настоящему, и в квартире становилось тепло и уютно. Разогретые таким образом кирпичи, сложенные огромным кубом, называемым печью, постепенно отдавали свое тепло в окружающее пространство, тем самым обогревая дом до следующего утра. И затем весь процесс вновь повторялся, и так всю зиму. В самом чреве печки была сооружена духовка с чугунной плитой и двумя, как правило, отверстиями, покрываемыми кольцами разного диаметра, чтобы было можно ставить на плиту чугунки и плошки разного размера. В этой духовке в зимнее время и творились кулинарные чудеса. Одним из этих чудес Эбкэй были и замечательные ржаные сухари, равных которым не сискать! В дополнение к этому на общей кухне Эбкэй каждый день варила суп на керосинке.

Суп с лапшой на мясном, по большей части, говяжьем, бульоне с несколькими кусками хлеба неизменно подавался к ужину в нашей семье и ничего иного Эбкэй на керосинке приготовить не умела или не хотела, даже если бы и были продукты. «Опять суп!», часто жаловались мы с братом. Отец на это отвечал очень просто: «Можете тогда посидеть под столом пока мы с мамой кушаем суп и вместо этого покопаться в носу!» Строгий был человек наш отец, строгий подчас до бесжалостности.

Суп Эбкэй можно было несколько разнообразить добавлением при желании катыка, татарского кефира, приготовленного из кипячёного молока. Наш отец так и делал, видимо привыкнув к этому с детства. Кость с мясом в начале трапезы доставалась из кастрюли, и отец отрезал каждому по ломтику мяса, оставляя себе, как правило, почти голую кость, которую он грыз не без удовольствия в конце ужина. У отца были отличные зубы, которые, по заверениям одного бурята (с ним я жил в общежитии в Москве в мои аспирантские годы), нужно тренировать с детства путем регулярного грызания мясных костей. Вот, видимо, поэтому наш отец обладал завидно здоровыми зубами.

Когда мы жили на Чернышевского, за мясом я с отцом ходил на колхозный рынок утром, до начала его работы. У меня в школе учеба начиналась во вторую смену, и я оставался дома до часу дня, поэтому отец мог брать меня на базар без ущерба для школьных дней. Как человек, выросший в деревне, он был не превзойденным знатоком мяса и завидным мастером того, как надо было выбирать мясо. Всегда выбиралась часть позвонковой кости с хорошим куском мякоти. Колхозный рынок, вновь отстроенный к началу шестидесятых, представлял собой ряд павильонов, собранных из железобетонных конструкций, инкрустированных мелкими квадратиками плиточной мозаики.