В середине шестидесятых в их дворе сделали капитальный ремонт, как это тогда называлось, и в её дом провели газ, и дров для печки более не требовадлось, да, мне кажется, что и воду тоже подвели, и жизнь у Эбэбэ, думаю, стала полегче.

Квартира Эбэбэ располагалась на втором этаже, и подниматься приходилось по довольно крутой лестнице. На крошечной площадке ее этажа две двери – бабушкина и соседей. Как и все наружные двери в те времена, она была обита дерматином с толстым слоем ваты под ним, и поэтому казалась «пузатой». В зимнее время такие утепления являлись некоторой защитой от морозного воздуха, проникающего с улицы. Звонок в дверь – после «Кем бу?» («Кто это?» по-татарски) и моего ответа «На’ил бу, Эбэбэ!» («Эбэбэ, это Наиль») дверь отворяется, и на пороге с распростёртыми руками стоит Эбэбэ, как всегда, со сверкающей золотом зубных коронок улыбкой. На голове неизменный, туго повязанный цветастый платок. В летнее время шли сразу направо, на «балкон», где стол всегда был накрыт к чаю. Эбэбэ с некоторой гордостью называла эту пристройку балконом, что на самом деле предсталяло собой ничто иное, как надстройку над сараем нижнего этажа.

Своими окнами она выходила на дворовую уборную, покрашенную гашёной известью, а значит, беловатую, с прилегающей к ней помойной ямой. Близость к местам общего пользования означала постоянно стоящий в воздухе специфичный «аромат», получающийся от смешивания запахов фекального аммиака и хлорки. Такой "запашок" насыщал воздух во дворе, особенно в тёплую погоду летом. Балконом, естественно, пользовались только в летние месяцы, а зимой он служил холодильником и кладовкой для летних вещей. Надо отдать должное этой пристройке: там стояла прохлада в душные летние дни, где при желании даже можно было спать летом. К запаху, как известно, обычно постепенно привыкаешь и через некоторое время перестаёшь его замечать.

Однако такие «мелочи» не пугали Эбэбэ и её многочисленных подруг, и они с удовольствием устораивали свои чаепития на балконе с долгими не спешными беседами, как правило, связанными с местными сплетнями, жалобами на детей и внуков, и, наверное, промыванием костей всех и вся. Мы же с братом после быстрой чашки чая с каким-нибудь чудом бабушкиной кулинарии любили выходить наружу на сам «балкон», или сидеть на покатой крыше соседнего сарая и переговариваться с дворовыми ребятами, которые, конечно, были нашими друзьями. Двор на Парижской Коммуне являлся удивительным местом: там жили русские вперемешку с многочисленными татарскими семьями, и все жили очень дружно – все обо всех всё знали, секретов как-то не было, и жизнь текла удивительно ладно. Русские говорили бойко по-татарски, а татары, естественно, не могли не говорить по-русски. Никак не забуду одного мальчишку по имени Ванька, которого татары звали непременно как «Банька» не потому, что хотели надсмехнуться над ним, а исключительно в силу особенностей фонетической системы татарского языка, в которую здесь вдаваться совсем не место. Никто никогда ни на кого не обижался и не обращал на такие мелочи внимания. Мальчик этот принадлежал к чистокровной русской семье, и он так уверенно "шпарил" на татарском, что мне было даже обидно: ведь я, к своему стыду, с такой лёгкостью, как он, не мог изъясняться на моём родном языке. До сих пор обидно, даже по прошествии целого полувека с гаком.

В глубине двора дома Эбэбэ возвышался высокий глухой забор, за которым находилось трёхэтажное здание интерната. Для меня это заведение было покрыто какой-то тайной. Интернат для детей без родителей. Подсознательно я задавался вопросом: «У всех детей есть папы и мамы, а где родители этих детей?» Конечно, ответа на этот вопрос у меня не находилось. Двор интерната являлся запретной зоной для нас, однако мой старший брат Раис с мальчишками постарше часто перелезали через забор на загадочную территорию со своими секретными планами сходить «на разведку». Я же оставался с ребятами моего возраста на дозволенной части двора. Детей во дворе было много, и, как это водится по законам детства, все делились на «старших» и «молокососов», т. е. младших, которые были «слишком сопливыми, чтобы ходить со старшими пацанами в разведку в интернатский двор». Мне, понятно, было обидно, но таков был заведённый порядок, и если ты ослушался старшего мальчишку, то получал заслуженно по шее или подзатыльник, а то и два, и это было нормально.

Позже, когда уже немного подрос, я всё же одолел тот высокий забор в дальнем тупике двора и изучил запретный мир, окружавший интернат. К тому времени он, видимо, закрылся, потому как двор был безжизненным, всё казалось запущенным и печальным. Однако это разочарование было вознаграждено новым открытием: как оказалось, территория, окружавшая здание интерната, граничила со стадионом «Спартак», и, если перелезть через этот не менее высокий забор, ты сразу попадал прямо на беговую дорожку «Спартака». Такая находка, казалось, стоила покорения заборов и опасопасности быть обнаруженным сторожем интерната, который мог бы пожаловаться Эбэбэ, что бы означало выговор и нотации от бабушки, но это не казалось самым страшным наказанием. Вот если бы она в свою очередь пожаловалась нашим родителям, вот это могло бы закончиться для нас печально. Наш отец был из очень строгих.

В том же дворе, напротив квартиры Эбэбэ, только на первом этаже, жили её две сестры – Разия Загретдинговна и Хадича Загретдиновна. Конечно, мы их звали просто Разия-апа и Хадича-апа. Разия-апа смотрелась довольно привлекательной женщиной с тёмными волосами и важным крючковатым мясистым носом на, как мне казалось, ухоженном лице. Нос, надо сказать, был мясистым и у Эбэбэ, однако это никоим образом не делало её менее милой для нас. Разия-апа казалась дамой с некоторыми, как мне думалось, манерами и претензией, и иногда она выговаривала нас за мелкие проступки или ещё за что-то, и делала она это на русском языке, чтобы, думаю, выговор возымел большее воспитательное воздействие. Однако говорила она с таким большим акцентом, что вся нотация звучала очень даже смешно, и поэтому я не придавал её словам особого значения. Тем не менее у меня так и осталось некоторое ощущение неприязни, когда я вспоминаю ее даже сейчас. Однако, как говорится, царство ей небесное.

Разия-апа была замужем за Эхмэтшэ-абыем, невысокого роста, косоглазым мужчиной с круглым улыбающимся лицом и абсолютно плешивой головой. Для нас, мальчишек, трудно было смотреть на него с серьёзным лицом, ведь глаза его всегда, казалось, направлены в сторону, когда он говорил с тобой. Этого добродушного, простого человечека было не видно и не слышно: он не хотел ни во что встревать, старясь быть в семье незаметной фигурой. Эхмэтшэ-абый в наших мальчишеских глазах представлялся смешным и безобидным, и мы часто с братом до слёз смеялись, называя его «пляш-баш» («лысая голова» по-татарски). Не в глаза, конечно, а между собой, когда «смешинка попадала нам в рот». Каюсь – некрасиво это было с нашей стороны, конечно, но всё-таки мы всё ещё были детьми, а дети не всегда отличаются тактичностью, даже и не подозревая об этом.

Эхмэтшэ-абый работал шофёром в почтовом Управлении. Надо заметить, что была какая-то связь между почтово-телеграфным учреждением и семьёй Эбэбэ: наша мама работала на городской телефонной станции, известной нам как «ГТС» монтером. Ее подразделение занималось ремонтом и обслуживанием релейной аппратуры, установленной рядами высотой со старинный платяной шкаф в огоромном зале. Там всегда было очень шумно от постоянного жужжания аппаратуры, производившего соединение телефонных абонентов, когда они набирали номер на своих телефонных аппаратах по всему городу. Эхмэтшэ-абый и мамин младший брат Рифкат-абый там шофёрили – один на грузовике, а второй на «Москвиче» возил какого-то ГТС-овского начальника. Бывало он приезжал на обед к Эбэбе и ставил свою машину во дворе. Мы тотчас начинали уговривать его позволить нам помыть его «Москвич», пока он обедал. Оказать ему такую услугу нам являлось большой честью, и даже иногда между нами возникали ссоры из-за того, кому мыть капот, а кому крылья автомобиля. За этот предоставленный «сервис» после обеда Рифкат-абый сажал нас всех на заднее сиденье и вез до ближайшего перекрестка, что являло собой самое главное событие того дня, и до вечера мы всем хвастались всем, как нас «Рифкаи-абый прокатил сегодня на машине!»